Избранное
Шрифт:
— Позвольте представить вам мою жену, — сказал он.
Дама сдержанно поклонилась. Она была очень красива — великолепные глаза, прямой нос с изящно очерченными ноздрями и нежная бледная кожа. В темных волосах, густых, как у всех испанок, белела седая прядь, но на лице — ни единой морщинки. На вид ей было не больше тридцати.
— У вас прекрасный сад, сеньора, — сказал я, так как нужно было что-то сказать.
Она равнодушно огляделась.
— Да, прекрасный.
Внезапно я почувствовал себя неловко. Я был не вправе рассчитывать на сердечный прием и не мог осуждать ее за то, что она досадовала на мое неожиданное вторжение. Но в ней было что-то, чего я никак не мог определить. Это была отнюдь не активная неприязнь.
— Вы хотите здесь присесть? — спросила она мужа.
— Если ты не против. Всего на пару минут.
— Не буду вам мешать.
Она собрала свое рукоделие и встала. Теперь я увидел, что она выше, чем обычно бывают испанки. Не улыбаясь, она слегка поклонилась мне. Держалась она с поистине королевским достоинством, и походка у нее была величественная. Я был легкомыслен в те годы и, помнится, подумал, что от такой девушки, пожалуй, едва ли можно потерять голову. Мы уселись на разноцветную скамью, и я предложил хозяину сигарету. Потом поднес спичку. Он все еще держал в руках моего Кальдерона и лениво листал страницы.
— Какую пьесу вы читали?
— El Medico de su Honra.
Он взглянул на меня, и мне показалось, что в его огромных глазах мелькнул сардонический огонек.
— И что вы о ней скажете?
— Она вызывает резкое неприятие. Разумеется, дело в том, что ее идея совершенно чужда нашим современным представлениям.
— Какая идея?
— Дело чести и все такое.
Следует пояснить, что тема чести — главная сюжетная пружина большинства испанских пьес. Согласно кодексу чести, дворянин должен хладнокровно убить жену, не только если она ему изменила, но даже если ее поведение, помимо ее воли и желания, стало поводом для скандала. В пьесе, о которой шла речь, описывалась ситуация особенно жестокая — «лекарь собственной чести» мстил жене лишь для того, чтобы соблюсти декорум, хотя прекрасно знал, что она невинна.
— Это у испанцев в крови, — заметил мой новый знакомый. — Иностранец либо принимает это, либо нет.
— Полноте, сколько воды утекло со времен Кальдерона. Вы же не станете утверждать, что кто-нибудь в наши дни будет вести себя подобным образом.
— Напротив, я утверждаю, что даже сейчас муж, оказавшийся в столь унизительном и смешном положении, может восстановить свое доброе имя, только убив обидчика.
Я промолчал. Мне показалось, что это просто романтическая выходка, и я пробормотал про себя: «Чепуха».
— Вы когда-нибудь слышали о доне Педро Агуриа?
— Никогда.
— Имя довольно заметное в истории Испании. Один его предок был испанским адмиралом при Филиппе II, другой — ближайшим другом Филиппа IV. По распоряжению короля он позировал Веласкесу для портрета.
Хозяин дома на мгновение замолк и, прежде чем продолжить, смерил меня долгим задумчивым взглядом.
— В царствование Филиппов Агуриа были богаты, но ко времени, когда мой друг дон Педро принял наследство отца, оно уже значительно поубавилось. И все же он был отнюдь не беден, имел поместья между Кордовой и Агиларом, да и в Севилье его дом сохранил следы былой роскоши. Высший свет Севильи удивился, когда он объявил о своей помолвке с Соледад, дочерью разорившегося графа Акабы — ведь, хоть она и была благородных кровей, отец ее был старый плут. Он по уши залез в долги, и, чтобы держаться на плаву, прибегал к не очень хорошим средствам. Но Соледад была красива, а дон Педро влюблен. Они поженились. Он обожал ее с той неистовой страстью, на какую способен, пожалуй, только испанец. Но он с огорчением обнаружил, что она не любит его. Соледад была добра, нежна, оказалась хорошей женой и хорошей хозяйкой. Она была благодарна ему — и только. Он надеялся, что, родив ребенка, она изменится, но ребенок появился на свет, и все осталось по-прежнему. Тот же барьер, какой он ощущал с самого начала. Он страдал. В конце концов он
Я заерзал на скамейке — мне показалось, что испанец уж слишком патетичен. Он продолжал:
— Вы, наверное, знаете, что в Севилье Опера открыта всего шесть недель после Пасхи. Европейскую музыку севильцы не жалуют и ходят в Оперу, чтобы повидаться с друзьями, а не ради вокала. У супругов Агуриа, как полагается, была ложа, и они пошли в театр на открытие сезона. Давали «Тангейзера». Дон Педро с женой, как и подобает типичным испанцам, которые ничего не делают, но всегда опаздывают, — приехали к самому концу первого акта. В антракте граф Акаба, отец Соледад, зашел в их ложу в сопровождении молодого артиллерийского офицера, которого дон Педро никогда раньше не видел. Но Соледад, видимо, хорошо его знала.
«Это Пепе Альварес, — сказал граф, — он только что вернулся с Кубы, и я настоял, чтобы он пришел со мной повидать тебя».
Соледад улыбнулась, протянула руку и представила незнакомца мужу.
«Пепе — сын стряпчего из Кармоны. Мы когда-то в детстве вместе играли».
Кармона — маленький городишко неподалеку от Севильи, именно туда граф удалялся, когда ему слишком докучали кредиторы. Тамошний дом — почти все, что осталось от состояния, которое граф промотал. В Севилье он жил на содержании дона Педро. Однако дон Педро недолюбливал его и сухо поклонился молодому офицеру. Он предполагал, что стряпчий — отец молодого человека — вместе с графом занимался не очень благовидными сделками. Через несколько минут дон Педро вышел из ложи, чтобы побеседовать со своей кузиной, герцогиней де Сантагвадор, — ее ложа была напротив. Несколько дней спустя он встретил Пепе Альвареса в клубе и немного поболтал с ним. К своему удивлению, он обнаружил, что Пепе — приятный молодой человек. У него была масса историй о его похождениях на Кубе, и он рассказывал их с чувством юмора.
Шесть недель после Пасхи и большая Ярмарка — самое веселое время в Севилье; все светское общество собирается посплетничать и посмеяться то на одном празднике, то на другом. Пепе Альварес, со своим добродушием и жизнерадостностью, был нарасхват, и чета Агуриа то и дело встречала его. Дон Педро видел, что Пепе развлекает Соледад. Она оживлялась в его присутствии, и ее смех, который дону Педро так редко доводилось слышать, был для него отрадой. На время Ярмарки дон Педро, подобно другим аристократам, снимал помещение, где танцевали, ужинали и пили шампанское всю ночь напролет. Пепе Альварес был неизменно душой таких вечеринок.
Однажды вечером дон Педро танцевал с герцогиней Сантагвадор; они пронеслись мимо Соледад и Пепе Альвареса.
«Соледад сегодня очень красива», — заметила герцогиня.
«И у нее счастливый вид», — добавил дон Педро.
«Правда, что когда-то она была помолвлена с Пепе Альваресом?»
«Конечно, нет».
Но вопрос задел его. Он знал, что Соледад знакома с Пепе с детских лет, но ему и в голову не приходило, что между ними могло что-то быть. Граф Акаба, хоть он и плут, был все же благородных кровей, и невозможно было представить, чтобы он намеревался выдать дочь за сына провинциального стряпчего. По возвращении домой дон Педро передал жене свой разговор с герцогиней.
«Но я действительно была помолвлена с Пепе», — сказала она.
«Почему ты мне не сказала?»
«Да все это уже быльем поросло. Он уехал на Кубу. Я вообще не думала, что когда-нибудь вновь увижу его».
«Но некоторые, должно быть, помнят, что вы были помолвлены».
«Наверное. Какое это имеет значение?»
«Большое. Тебе не следовало возобновлять с ним знакомство теперь, когда он вернулся».
«Значит, ты мне не доверяешь?»
«Разумеется, доверяю. Я полностью тебе доверяю. Но все равно хочу, чтобы ты прекратила это знакомство».