Избранное

Моэм Сомерсет Уильям

— Вы англичанин? — спросил он.

— Да.

— Тогда почему же вы не сбежали от этой жары?

Я объяснил, что приехал специально посмотреть на Праздник Тела Господня.

— В конце концов ради этого стоит приехать в Севилью.

Потом я произнес несколько ничего не значащих фраз об огромном скоплении народа.

— Кто бы мог подумать, что Испания будет истекать кровью, потеряв последнее, что оставалось от Империи, и что ее древняя слава теперь лишь пустой звук.

— Ну что вы, многое остается и сейчас.

— Солнце, синее небо и будущее.

Он говорил бесстрастно, будто до бед его поверженной страны ему не было никакого дела. Не зная, что ответить, я замолчал. Мы сидели в ожидании. Ложи начали заполняться. Дамы в

кружевных мантильях черного или белого цвета рассаживались и перекидывали свои манильские шали через балюстраду, так что образовалась яркая разноцветная драпировка. Временами, когда в ложе появлялась бесспорная красавица, взрыв аплодисментов приветствовал ее, а она улыбалась и кланялась без тени смущения. Наконец, после выхода распорядителя корриды, оркестр заиграл и матадоры, блистая золотым и серебряным позументом своих атласных костюмов, раскованной походкой вышли на арену. Минутой позже выскочил огромный черный бык. Захваченный жутким возбуждением от всего происходящего, я все же заметил, что мой сосед остается невозмутимым. Когда матадор упал и лишь чудом избежал рогов разъяренного животного, а тысячи зрителей, охнув, повскакали с мест, он остался неподвижен. Быка убили, и мулы уволокли его огромную тушу. Я откинулся на сиденье в полном изнеможении.

— Вам нравится бой быков? — спросил он. — Большинству англичан это нравится, хотя, как я заметил, у себя на родине они отзываются об этом зрелище с явным неодобрением.

— Разве может нравиться то, что вызывает ужас и отвращение? Каждый раз, когда я смотрю бой быков, я даю себе слово, что никогда больше не пойду на корриду. И все-таки прихожу.

— Эта довольно-таки любопытная страсть заставляет нас получать удовольствие от опасностей, в которые попадают другие. Быть может, это присуще человеческой природе. У римлян были гладиаторы, у наших современников — мелодрамы. Возможно, человек инстинктивно получает удовольствие от кровопролития и истязаний?

Я уклонился от прямого ответа:

— Вы не думаете, что именно благодаря бою быков человеческая жизнь так мало ценится в Испании?

— А почему вы полагаете, что человеческая жизнь вообще должна высоко цениться? — спросил он.

Я быстро поднял глаза — в его голосе сквозила неприкрытая ирония, а во взгляде читалась насмешка. Я покраснел — она заставила меня почувствовать, что я еще молокосос. Я был удивлен переменой в его лице. Раньше он казался мне довольно приятным человеком с мягким дружелюбным взглядом огромных глаз, однако теперь его лицо выражало сардоническую надменность, внушавшую определенное беспокойство. Я вновь замкнулся в своей скорлупе. Мы почти не говорили остаток дня, но, когда последний бык был убит и зрители поднялись с мест, он пожал мне руку и выразил надежду, что мы еще встретимся. То была простая любезность, и никто из нас, полагаю, не думал, что есть хоть малейший шанс на встречу.

Однако случаю было угодно, чтобы дня через два-три мы встретились. Я оказался в почти незнакомом квартале Севильи. В тот день я отправился к дворцу герцога Альбы; мне говорили, что он окружен прекрасным парком, а в самом дворце сохранился великолепный потолок, сделанный пленными маврами еще до падения Гранады. Попасть во дворец было не так-то просто, но мне очень хотелось осмотреть его, и я надеялся, что в разгар лета, когда совсем нет туристов, меня впустят туда за две-три песеты. Меня ожидало разочарование. Привратник сказал, что дворец на ремонте и в него не пускают без письменного разрешения представителя герцога. И вот, не зная, чем заняться, я отправился в королевский сад Алькасара, старинного дворца, принадлежавшего дону Педро Жестокому, память о котором еще жива в Севилье. Было приятно очутиться среди кипарисов и апельсиновых деревьев. При мне была книга, пьесы Кальдерона, я уселся в саду и начал читать. Потом я решил прогуляться. В старых кварталах Севильи улочки узкие и извилистые. Бродить по ним под тентами от солнца — одно удовольствие, но и заплутаться недолго. Именно это

со мной и случилось. Когда я понял, что не имею ни малейшего представления, куда нужно свернуть, то заметил, что ко мне приближается мужчина, и узнал в нем своего знакомца с корриды. Я остановил его и попросил указать дорогу. Он тоже узнал меня.

— Сами вы никогда отсюда не выберетесь, — улыбнулся он, поворачивая в обратную сторону. — Я пройдусь с вами до того места, откуда вы уже найдете дорогу.

Я принялся возражать, но он и слышать ничего не хотел, уверяя, что его это вовсе не затруднит.

— Значит, вы не уехали? — спросил он.

— Уезжаю завтра. Только что ходил к дворцу герцога Альбы, хотел посмотреть на его мавританский потолок, но меня не впустили.

— Интересуетесь мавританским искусством?

— Ну да, мне говорили, что этот потолок — одна из достопримечательностей Севильи.

— Думаю, что мог бы показать вам потолок, который не уступит герцогскому.

— Где?

Он задумчиво окинул меня взглядом, словно прикидывал, что я за человек. Судя по всему, вывод был в мою пользу.

— Если у вас найдется минут десять свободных, я покажу вам его.

Я горячо поблагодарил, и мы быстрым шагом пошли в обратную сторону.

Разговор велся о каких-то незначительных вещах, пока мы не подошли к большому бледно-зеленому дому в мавританском стиле, напоминавшему тюрьму, с окнами, защищенными частыми решетками, как во многих домах Севильи. Мой проводник хлопнул у входа в ладоши, и слуга, выглянувший из окошечка во дворик, дернул за веревку.

— Чей это дом?

— Мой.

Я удивился, так как знал, насколько ревниво оберегают испанцы свою личную жизнь и как неохотно допускают в свои дома посторонних. Тяжелые железные ворота распахнулись, мы вошли во дворик, пересекли его и пошли по узкому проходу. И вдруг я оказался в волшебном саду. С трех сторон он был окружен кирпичными стенами в высоту дома, но ветхий, поблекший от времени кирпич был сплошь увит розами. Они закрывали каждый дюйм стены в своем роскошном пахучем буйстве. В самом же саду — как если бы садовнику было не под силу смирить необузданность природы — пышно разрослись пальмы, устремившиеся ввысь в страстной жажде солнца, темнолистые апельсиновые и еще какие-то цветущие деревья, названия которых я не знал, а между ними — розы и снова розы. Четвертая стена представляла собой мавританскую лоджию с подковообразными арками, украшенными богатым ажурным узором, высеченным в камне. Когда мы вошли под арку, я увидел великолепный потолок. Он был, как частичка Алькасара, только в более нежных тонах, так как не подвергался реставрации, которая лишила Алькасар всей его прелести. Это была настоящая жемчужина.

— Поверьте, не стоит огорчаться, что вы не увидели герцогского дворца. Больше того, вы можете гордиться — вам довелось увидеть то, чего в нашем поколении не видел ни один иноземец.

— Я бесконечно признателен за вашу доброту.

Он огляделся с гордостью, на мой взгляд, вполне законной.

— Это соорудил один из моих предков в правление дона Педро Жестокого. Весьма вероятно, что сам король не раз пировал с моим предком под этим потолком.

Я показал ему книгу.

— Я только что читал пьесу, в которой дон Педро — один из главных персонажей.

— Что это за книга?

Я передал ему книгу, он взглянул на титульный лист. Я огляделся.

— Разумеется, особую прелесть этому месту придает изумительный сад, — сказал я. — Общее впечатление удивительно романтичное.

Испанцу явно льстили мои восторги. Он улыбнулся. Я уже и раньше заметил, что улыбка у него мрачная и не прогоняет привычной меланхолии с его лица.

— Не хотите ли присесть и выкурить сигарету?

— С величайшим удовольствием.

Мы вышли в сад и подошли к даме, сидящей на скамье из мавританских изразцов, такой же, как в садах Алькасара. Она была поглощена вышиванием. Она быстро взглянула на нас, явно удивленная появлением чужака, и вопросительно перевела глаза на моего спутника.