Избранное
Шрифт:
— Здравствуйте, Джоуитт, — сказал Морис, поднимаясь. — Подлечите-ка мне этого слабака. У него был грипп, но вроде все прошло. А сейчас он вдруг потерял сознание и никак не может сдержать слезы.
— Слышал, слышал, — заметил Джоуитт и сунул в рот Клайву термометр. — Перетрудился?
— Да, а сейчас собирается в Грецию.
— Пусть едет. Оставьте нас вдвоем. Внизу поговорим.
Морис послушно удалился, решив, что Клайв серьезно болен. Через десять минут Джоуитт вышел — ничего страшного, сказал он миссис Холл, просто рецидив. Выписал лекарство, обещал подослать сестру. Морис вышел за ним в сад и, положив ему руку на
— Ну, говорите. Это не просто рецидив. Тут что-то серьезнее. Прошу вас, скажите мне правду.
— Да все нормально, — отмахнулся тот, даже с легким раздражением, ибо взял себе за правило говорить правду. — Я думал, вы и сами поняли. Истерика кончилась, и он заснул. Рецидив, и не более. Надо быть осторожным, вот и все.
— И сколько будут длиться эти рецидивы, и не более, как вы выражаетесь? Эта жуткая боль может возникнуть в любую минуту?
— Вовсе она не жуткая — просто продуло в машине, так он считает.
— Джоуитт, не морочьте голову. Взрослый человек ни с того ни с сего не плачет. Наверное, дело зашло далеко.
— Просто слабость.
— Неужели нельзя сказать, что с ним на самом деле? — разозлился Морис и убрал руку. — Не буду вас задерживать.
— Вы меня вовсе не задерживаете, мой молодой друг, я здесь, чтобы помочь.
— Если ничего серьезного нет, зачем присылать сестру?
— Все развлечение. Он ведь человек состоятельный?
— Разве его не можем развлечь мы?
— Нет, у него же инфекция. Вы же слышали — я сказал вашей маме, что входить к нему в комнату не надо.
— Я думал, вы это про сестер.
— Про вас тоже — тем более что однажды вы от него уже заразились.
— Не нужна тут никакая сестра.
— Миссис Холл уже позвонила.
— Что за спешка? — воскликнул Морис. — Я сам могу за ним ухаживать.
— И пеленки будете менять?
— Что?
Джоуитт расхохотался и ушел.
Тоном, не допускавшим возражений, Морис распорядился: он будет спать в комнате больного. Кровать вносить не надо, это разбудит Клайва, он ляжет на полу, голову пристроит на скамеечку для ног и будет читать при свете свечи. Вскоре Клайв зашевелился и слабо пробормотал:
— Проклятье, вот проклятье.
— Что-нибудь нужно? — спросил Морис.
— В животе будто ножом режет.
Морис поднял Клайва с постели, перенес к стулу с судном. Когда наступило облегчение, Морис отнес его назад.
— Зачем, я сам могу дойти.
— Ты бы сделал для меня то же самое.
Он унес судно в туалет в конце коридора и там вычистил его. Клайв предстал перед ним во всей слабости, лишенный маски, и Морис любил его, как никогда.
— Ну зачем ты, — повторил Клайв, когда Морис вернулся. — Это так мерзко.
— А меня не берет, — сообщил Морис, укладываясь. — Спи.
— Доктор обещал прислать сиделку.
— Зачем тебе сиделка? Ну, легкий понос, эка невидаль. По мне, хоть всю ночь опорожняйся. Меня это не берет, честно. Я не к тому, чтобы ты не смущался. Просто отношусь к таким вещам спокойно.
— Не могу я… тебе завтра на работу…
— Клайв, думаешь, тебе с опытной сиделкой будет лучше, чем со мной? Она вечером явится, но я велел отослать ее назад: лучше прогуляю работу и буду ухаживать за тобой сам… да и тебе так лучше.
Клайв долго молчал, и Морис решил: заснул. Но тот, глубоко вздохнув, сказал:
— Все-таки пусть будет сиделка.
— Правильно: с ней тебе
Клайв не ответил.
Ада на всякий случай вызвалась посидеть в комнате под ними, и Морис подал условный сигнал — постучал в пол три раза. Пока сестра поднималась, он не сводил глаз с лица Клайва, оно вспотело, пошло пятнами. Конечно, доктор нес вздор: его друг сильно болен. Так хотелось обнять его, но Морис вспомнил: однажды это вызвало истерику, к тому же сейчас Клайв раздражен, даже привередлив. Ада так и не поднялась, Морис сам сошел вниз и обнаружил, что она заснула. Сестра — само здоровье — лежала в большом кожаном кресле, свесив руки с подлокотников, вытянув ноги. Грудь ее вздымалась и опускалась, лицо обрамляла подушка из густой копны темных волос, между губами белела полоска зубов и розовел кончик языка.
— Просыпайся! — сердито окликнул он.
Ада проснулась.
— Как ты услышишь звонок, когда придет сиделка?
— Как там бедный мистер Дарем?
— Очень болен. Опасно болен.
— Ой, Морис! Морис!
— Сиделка пусть останется. Я тебя звал, но где там! Иди спать, все равно от тебя никакого толку.
— Мама велела мне ждать — нехорошо, если впускать сиделку будет мужчина.
— Какой ерундой у тебя голова забита, — обозлился Морис.
— У нашего дома очень хорошая репутация, нельзя ее ронять.
Он ничего не ответил, потом засмеялся — смехом, какой сестры очень не любили. Правда заключалась в том, что они вообще не любили брата, но в их головках это пока не укладывалось. И только его смех вызывал у них откровенную неприязнь.
— Сиделки противные. Хорошая девушка в сиделки не пойдет. А если и пойдет, значит, она не из хорошего дома — иначе дома бы и оставалась.
— Ада, а в школе ты разве дома? — спросил ее брат, наливая себе выпить.
— Ну, школа не в счет.
Он со стуком поставил бокал на стол и вышел. Глаза Клайва были открыты, но он ничего не сказал, даже не заметил, что Морис вернулся. Не стала его будить и пришедшая вскоре сиделка.
Через несколько дней стало ясно: гость вне опасности. Приступ хоть и начался бурно, оказался не таким серьезным, как предшествующий, и вскоре Клайву разрешили перебраться в Пендж. Выглядел он так себе, настроение отнюдь не было бодрым, но после гриппа это естественно, и никто, кроме Мориса, не испытывал ни малейшего беспокойства.
О болезнях и тем более о смерти Морис думал редко, а если все же думал, то с глубоким отвращением. Нельзя допускать болезни в свою жизнь, в жизнь друга, и весь свой молодой и пышущий здоровьем организм он снарядил в помощь Клайву. Постоянно возле него находился, без приглашения приезжал в Пендж на выходные или на праздники, пытаясь подбодрить его не нравоучениями, но личным примером. Клайв оставался безучастным. Он слегка оживлялся в компании и мог даже проявить интерес к спору, который возникал между Даремами и британской общественностью, но, когда они оставались наедине, мрачнел и погружался в себя, молчал, а если и говорил, то полушутя-полусерьезно — явное свидетельство психического истощения. Он принял решение поехать в Грецию. Это было единственным, в чем он проявлял волю. Поеду, настаивал он, хотя уже наступил сентябрь, поеду один. «Надо, — говорил он. — Это как поклонение святым местам. Каждый варвар должен хоть раз поклониться Акрополю».