Избранное
Шрифт:
Он отводит Похлёбкина в сторону и, пока доверительно сообщает ему обстоятельства встречи с братом у Хирнера, в землянку возвращается Травина, с обитателями четвёртой. Между ними — парень с гармонью, Донька и немой. Сержант размещает это множество по краям, оставляя середину свободной.
Сержант. (отрывисто и стоя посреди). Ну, баяны... погостил у нас степной орёл, пора и улетать. Уж самолёт за нами вышел. Спасибо за хлеб, за угол, за тёплую русскую любовь. Повеселите напоследок молодых!
Злым небрежным махом он откидывает занавес. Рука Темникова лежит на плече Лены,
Дмитрий Васильич!.. Песней хотят угостить тебя напоследок. Любимой твоею. Давай, баяны...
Несмелые голоса: «Кому заводить-то?» «Доньке надоть. У его голосочек резвый, как на крылосе...» «Давай, Доня, не торопись!» Следует взмах какого-то добровольного регента, но нет песни. Закусив губу, Донька смотрит на лейтенанта, и детская слёзка катится по его щеке. И вдруг, глубоко заглотнув воздух, точно птица вскинула крылом, он пронзительно и высоко, без сопровождения гармонии пока, запевает про коня, как гулял он в последний свой разочек при знакомом табуне... С третьей строчки подхватывают другие, а гармонист с силой разводит меха. Темников открывает глаза. И вдруг сержант, следивший за ним, движением руки и во всем разбеге останавливает песню.
Что, Дмитрий Васильич?.. Ты очами, очами скажи, я пойму. (Всем.) Времени у нас в обрез, баяны. Давай сразу на главный накал... А ну!
Длинноносый музыкант кивает в знак того, что принял команду. Лица делаются истовей и суровей, когда кожаной грудью набирает воздуху гармонь... Это начинается издалека, и сперва великая печаль звучит в протяжных и переливчатых аккордах. Тут предстаёт она вся, в злой и зимней своей красе, раздольная русская равнина, где ни птицы в небе, ни малой горочки на горизонте, лишь знойкий ветерок ударяется с разбегу в полысевшую рощицу; она струнно звенит. Нет, только нам гулять в этом обжигающем пространстве!.. И надо богатырски расширить плечи, чтоб не потеряться здесь, чтоб заполнить собою эту бескрайнюю ширь, чтоб не раствориться без остатка в этой чудовищной и прекрасной тишине. И вот убыстряется дыханье, и удалая, как от весёлого вина, дрожь пробегает в коленях; звонким речитативом ударяет в землю каблук, и первый вздох, лёгкий, как стружечка, срывается с души. Так, верно, рождалась русская пляска, — так возникала она и на проводах лейтенанта.
Похлёбкин мигнул немому... Уже еле видны суматошливые пальцы гармониста, а тот лишь снимает елоховой дубки кожанок с наставными рукавами, складывает поверх сношенную жилетку и овчинный треушок, и тихо, как бы робея, в васильковой выцветшей рубахе, подаётся на середину. И сперва то ли балует он, плечиком подразнивая огневой мах пляски, то ли боится ступить ногою на это вертящееся колесо... Но кто-то понукает сзади: «Разговаривай теперь, немота...» Потом приглушённое «э-ах!» скользит с чьих-то прикушенных девичьих губ. И пошёл, и заговорили ноги, и враз не стало на свете красноречивей немого мужика из горелой Путилинки. Порою всё спадает до прерывистого шопота, — и только по стуку западающих клавиш да по скрипу половиц можно угадать ритм происходящего неистовства... Недвижно, с полуулыбкой Темников следит за этим русским вихрем, где пальцы гармониста состязаются с ногами плясуна. Кто знает, о чём его гаснущая мысль! О девушке ли, с которой, не дав наглядеться до конца, разлучили вороги, — о родине ли, которая с материнской скорбью подносит ему этот последний дар?.. Воровато скрипит дверь, и в землянку заглядывает Дракин. Он обводит глазами по кругу: нет, не видать Бирюка, что непостижимо пропал из Кутасова. «Эге, да тут полное кабаре у вас!» — произносит он для начала и пробы. По молчаливому сговору, никто не смотрит на него теперь; и хотя никто не смотрит на него, только одного его все и видят теперь. Он пьяновато спускается, обходит краем и, остановясь возле Похлёбкина, со склонённой набок головой наблюдает за мастерством немого.
Дракин. Выпил я с устатку, Василь Васильич.
Похлёбкин. Не порть удовольствия, Дракин. Молчи.
Дракин. Максим-то убежал. Резвый, учуял.
Травина. Догоним.
Дракин (присев на корточки, чтоб в непосредственной близости изучить
Умное озорство и ликование, что нераскрытым остался грех его, овладевают Дракиным. Но ему нужно ещё глубже и прочнее укрепиться в доверии этих простодушных и грозных мстителей.
Э, разве так у нас плясали в старину... А ну, сторонись, тараканушко!
И верно, пора передохнуть немому; облизывая пересохшие губы, он конфузливо отступает в сторону... Ухнув, Дракин идёт первым кругом. Его шаг тяжеле, чем у немого, и тесно прижата к горлу круглая злодейская борода, и что-то, может — сребренники предательства, металлически позвякивает в его широких голенищах. «Наши-те хреновья, из земли огонь вырубают!» — слышен похвальный выкрик позади... Дракин усложняет ход. Он стар, но исправно выполняет дело, хотя, наверно, это самая опасная работа в его жизни. При этом левую, выкинутую с платком руку, он, как правило, держит посреди, на уровне плеча, в магическом центре круга... И когда на короткую полминутку он оборачивается спиной к Похлёбкину, дробно работая полупудовым сапогом, тот быстро ставит на пол позади него, алым донышком вверх, бирюкову шапку и с невозмутимым лицом возвращается на место. Новая трель круто поворачивает Дракина... И тогда, подогнув голову, он видит улику под ногами; жарче кутасовского пламени пылает она теперь и гонит от себя своим сокрытым зноем. Следует чей-то возглас: «Берегись, Стёпка, укусит!» Дракин не прерывает пляски: теперь он живёт, пока пляшет. Но вот сбились ноги с такта, отяжелели, подогнулись, смертным магнитом присасывает их земля.
Похлёбкин. Доплясывай, доплясывай, Дракин. Подождём...
Обрывается вихрь гармони. В тишине, не сводя глаз с алого лоскутка, Дракин вытирает испарину со лба. Он поднимает голову. Как и остальные, чуть подавшись вперёд, Похлёбкин смотрит в него острым, смеющимся глазком.
Ты у нас прямо артист, Дракин. За душу берёшь. Сильная картина у тебя получается! (Сержанту.) Поясни хозяину своему: сейчас злодея судить будем, что руку на него со спины занёс. (Ближним мужикам.) Оборудуйте, ребятки, что полагается под это дело.
Передвигают стол и переставляют скамью. С клеёнчатой тетрадочкой и вздев очки, Мамаев присаживается на уголке. Прокурором сбоку становится Похлёбкин. Главное судейское место за столом остаётся незанятым, но если продолжить через него линию от Дракина, она закончится в строгих глазах Темникова. Дракин присаживается на краешек чурбака и оказывается таким образом в середине людского полукруга.
Давай, Акимовна. Спрашивай для порядку.
Травина. Поднимись, Дракин. Народ твой перед тобою, (Мамаеву.) Вкратце записывай... Подробности потом проставишь.
Мамаев скрипит пером. Время от времени Похлёбкин наклоняется к столу, записать мысль на клочке бумаги.
Лет сколько, Дракин?
Дракин (озираясь). Пятьдесят шесть пошло. С рожества богородицы. Эдак, эдак... а что?
Он ещё не свыкся с мыслью, что это уже конец. Потом он видит Бирюка, на голову возвышающегося позади других, и отводит померкшие глаза.
Травина. Женат?
Дракин. Я являюсь вроде бывший женатый. С женой не живу. Ослаб, по старости годов.
Смех. Мамаев укоризненно качает головой.
Сержант. Он что, чудак у вас или притворяется?!
Дракин. А чево преставление-то делать из меня. Дракина тут все знают.
Травина (терпеливо). Нам для похоронного акта нужно, Дракин. И ты не мне, ты ему отвечай... (и показала на Темникова). Он твой главный судья... Чем занимался до семнадцатого года?