Избранное
Шрифт:
Они и без того были близки к цели путешествия. Командующий гвардейской танковой армией имел привычку устраиваться вблизи передовой. Легонько подрагивала земля, и, ощутимые телом, доносились артиллерийские перекаты. Времени хватило в обрез, чтоб сменить пимки на несколько подсохшие сапоги.
Шестеро нарядных гусей полтулузской породы дружным гортанным клёкотом приветствовали прибытие гостей, а ещё встретился знакомый подполковник из разведки; он и повёл приезжего в штаб армии. В баке кончилось горючее, они решили пойти пешком. Можно было обойтись без провожатого; лишь у одной хатки, прижавшись стенке, торчали два броневичка, ходил важного обличья часовой, с крыльца то и дело сбегали озабоченные люди, и сюда отовсюду сбегались толстые резиновые провода. И пока шли, выбирая, где посуше, через лазы в плетнях, мимо замаскированных управленческих танков и крестьянских бомбоубежищ, строенных из поленьев и кукурузной соломы, стали
Оживление обозначилось неделю назад, когда Манштейн попытался продавить нашу оборону под Озерянами, на юге. Наступила напряжённая пора, и те, кому проездом на Черноморье доводилось лакомиться сладчайшей здешней вишней, никогда не подозревали стратегического значения Великошумска для победы. Трое суток сряду немцы бомбили передний край и потом неизменно к сумеркам, близ шестнадцати часов, кидали в это крошево танки с намерением зацепиться ночью за раскисший противоположный берег речки. К переправам спускались тигры и фердинанды со всякой бронированной мелочью в их надёжном полукольце; их встречали плотным огнём и уже наложили много, в иные дни до полусотни подрывалось на минных полях, но они напирали вновь по инстинкту саранчи: задние достигнут цели!.. Защитники рубежа стояли крепко, они выходили в поединок с подвижными крепостями, они умирали, продолжая целиться из противотанковых ружей, артиллеристы повисали на своих пушках, и немецкие разведчики открытым кодом радировали с воздуха своим штабам: русские не отступают, русские никуда не отступают. Надо было выстоять и не состариться, пока продвигались другие братские фронты… Был там один знаменитейший, злой таёжный охотник с Амура — «тигровая смерть» у себя на родине; он и здесь сохранил своё прозвище, но и его свалили. Происходило испытание самой человеческой породы, и тут выяснилось, что прочнее сортовой стали смертная человеческая плоть. Буравя нашу оборону резервами, подтянутыми под прикрытием нелётной погоды, противник за четверо суток продвинулся на восемь километров. — Всё это гораздо короче, лаконичным штабным языком рассказал полковник.
— Вот этот самый ганец, — кивнул он на долговязого немецкого зенитчика, которого вели по улице, — сообщил со слов офицеров, что к исходу месяца Гитлер рассчитывает посетить Киев. Киевбургом собираются назвать! — Он усмешливо покачал головой и мимоходом заглянул в окно. — Командующий у себя… Я покину вас здесь, товарищ генерал.
Часовой по-ефрейторски откинул винтовку в сторону, и одновременно дверь пропела что-то складное и приветное домовитым бабьим голоском. Тесная, полутёмная кухонка полна была военного народа. На скамье близ окошка занимался чтением сухощавый человек с костяным желтоватым профилем, — видимо, заезжий, в военной форме, артист. Трёпаную — поминок от бежавших хозяев — книжку он держал в точёных чистых пальцах; судя по первой запевной строке главы, это был Гоголь… Два фронтовых майора также дожидались очереди на приём, и один натуго забивал махорку в трубочку, а другой, томясь бездельем, рассматривал иконы, заполнявшие угол и украшенные расшитыми ручниками. На нижней, освещенной тускнеющим солнцем и в дешёвом золочёном киоте, безусая ангельская конница, численностью до полуэскадрона, гналась за пешими демонами, явно сконфуженными таким обстоятельством; впрочем, не атака привлекала внимание майора, а просто он пользовался стеклом, как зеркалом. Ощутив взгляд на спине, он обернул молодое лицо и не очень естественно заметил что-то о плохой кавалерийской посадке ангелов.
— Ничего, юноша... все мы небритые сегодня, — усмехнулся артист к ещё большему смущению офицера и, погладив желтоватый подбородок, перевернул страницу.
Три ординарца ещё стояли у печки с подпухшими от бессонницы лицами. Ближний помог Литовченке отыскать свободный крючок на вешалке. В ту же минуту от командующего вышел длинный генерал, его помощник по технике. Соратники по началу кампании, они узнали друг друга.
— В'o-время, Василий Андреич. Хозяин ждёт тебя. Укомплектован полностью?
— По штату. Слышал, большие дела у вас?
— Да… как говорится, бои местного значения. Третьи утки не спим, лезут. На-днях мы им такой натюрморт из двух полков соорудили, что, кажется, следовало бы образумиться, а вот опять…
Они прислушались к двойному телефонному разговору за фанерной дверью. По академии Литовченко был двумя годами моложе командующего, вместе они ещё не воевали, но он сразу различил этот глуховатый, чуть иронический голос. Пока начальник штаба, надрывая горло, кричал куда-то сквозь шумный оттепельный ветер, дозываясь какого-то Льва Толстого с левого фланга, командующий приказывал номеру 14.63, на правом, создать со второй половины дня ударную группировку и все тяжёлые системы подготовить к вечернему спектаклю.
— Ну, ступай, Василий Андреич, — сказал армейский помпотех. — Сейчас он по телефону обходит своё хозяйство… Самое время
Они условились, если посещение не затянется, встретиться в штабной столовой.
Был конец зимнего дня, когда Литовченко вошёл к командующему. Не отрываясь от телефона, начальник штаба приветливо кивнул головой и, приговаривая Льву Толстому «так-так, так-так-так…», продолжал заносить в рабочую схему обстановку левого крыла на 15.00. Всё насквозь пропиталось табачной гарью в этой небольшой, со следами былого зажитка, комнате — дубовые столы, накрытые скатертями двухвёрсток, полевые телефоны шоколадной пластмассы, плохая копия униатской мадонны в углу и даже фикус, оставленный здесь, верно, для веселья, бодрости, здоровья и красоты. В щель приоткрытого окна еле струился к ногам мокрый холодок. Тонкий, уже остылый лучик солнца просекал стоялую сизую дымку и тёмным золотцем растворялся в стакане чая на столе у командующего… Сам он, в меховом жилете и откинувшись к спинке поповского малинового кресла, сидел вполоборота к окну; отражённые от плюша отблески лежали на его гладко выбритом и преждевременно постаревшем затылке.
Разговор подходил к концу. Как и вчера в то же время, обманчивое затишье наступило на участке 14.63. Командующий выразил сожаление, что не удалось уберечь от огня две тысячи тонн зерна, вздохнул о жителях, вынужденных вновь покидать родные очаги, не забыл подтвердить приказание о сборе стреляных гильз, распорядился узнать, в чьих руках хуторок Вышня и позвонить ему через полчаса и в заключение похвалил за взятые у немцев четыре грузовика подошвенной кожи. «А своей сколько оставил?.. на пятках-то цела?.. Ну, не серчай, я пошутил…» — смягчил он свой упрёк за маленький вчерашний отход, и вдруг в суховатом тоне его прозвучала неожиданная душевная нотка.
— Волнуешься? — спросил он, вполовину понизив голос — Держись, я за тебя вчетверо переживаю. Что? Я и сам знаю, что немца много… — соглашался он и рисовал всё тот же синий ромбик на карте перед собою среди сложных пунктиров и цветных границ войсковых подразделений; уже бумага продавилась в этом месте, а он всё чертил, подсознательно выражая этим тяжесть вражеских танков, навалившихся на 14.63. — Раз много, значит, мишень шире, это хорошо… а? Погоди, погоди, да ведь и ганец-то не тот пошёл: устал, боится. Завтра его станут запросто резать финками на всех перекрёстках Европы! Ну, рад за такую ясность твоей мысли… Танки, как раньше сказал, буду выдавать из расчёта — сколько подобьёшь, столько и получишь. Каждую минуту гляжу на тебя. С тобой все! — Положив на подоконник трубку, он отставил туда же нетронутый стакан, а оранжевое пятнышко так и осталось лежать на карте. — Да, ему трудно сейчас. Ещё одна, моторизованная, из Дании подошла…
Прежде чем повернуться к приезжему, он долю минуты, опершись локтями о карту, смотрел на квадратный кусок Украины, положенный перед ним на столе. Если бы не пальцы, разминавшие папиросу, можно было бы думать, что он задремал. Из личного опыта Литовченко знал то особое состояние человека на большой командной высоте, когда вдруг как бы оживают эти беззвучные иероглифы, значки и цифры, приходят в движение, ощутимо заполняя все извилины мозга. Тогда одновременно, как в магическом стекле и лишь в приуменьшённых дальностью масштабах, выступают самые мелкие подробности минутки перед вражеской атакой… Чавкая, ползут запоздалые бензиновые цистерны, и жжёт их на шоссе вражеская авиация; с зубовным чертыханьем вязнет по колено в грязи мотопехота; и самоходное орудие завалилось в трясину, проломив мост — никаким полиспастом не вытянешь его до ночи; в поту геркулесовых усилий люди тащат боевое питание своим машинам; ремонтники крадутся к подбитой вчера самоходке, прячась от миномётов в тени тягача… А где-то рядом прокладывает трассу вечернего удара немецкая разведка, а Фокке-Вульфы, как комары в закате, толкутся над передним краем, и куда-то пропала полусотня разнокалиберных немецких танков, что час назад пробиралась вот этой лощиной, отмеченной синим карандашом; из них двадцать четыре зверя покрупнее завернули за рощу, в засаду, а мелочь с неизвестным намерением спустилась к разбитой переправе и рассеялась по осеннему туманцу в ничто. Тонны этого свежего германского хромо-никеля давили на плечи командующего, отчего, казалось порой, легче было бы, если бы все они прошли через самоё его тело.
— Сергей Семёныч… командир отдельного корпуса прибыл, — осторожно подсказал начальник штаба.
Командующий привстал навстречу, и Литовченко мог оценить по его несвежему лицу, чего стоила ему, победителю Днепра, оборона маленького Великошумска. На газетной фотографии, опубликованной по поводу присвоения ему звания Героя, был изображён нестарый человек недюжинной воинской зоркости и большого волевого нажима; этот был человечней и старше. По меньшей мере десять лет отделяли портрет от оригинала. Но с задорной хитринкой взглянули на Литовченку его светлые, низко срезанные веками глаза и читали, читали в нём всё до последней, ещё нынешним утром написанной строки.