Избранное
Шрифт:
— Выезд, Синюхин, тебе, что ли, подать? — сказал уже с иронией Петр.
Мастеровой, что помоложе, трудно поднялся с табуретки, вышел в большой проход, перекрестился и неуклюже забрался на поковки.
Синюхину было лет сорок. Большая голова, подстриженная под скобку, неприятно дергалась. Черные усы с обвислыми концами удлиняли и без того узкое лицо. Он не знал, куда деть большие натруженные руки, то прятал в карманы, то складывал на груди.
Все теснее рабочие охватывали помост, отовсюду раздавались гневные голоса:
— Похвались, Архипка, как
— Не придуривай, скажи, за что избил скрипача во дворе Нобеля?
— Кто входит в проклятую десятку?
Обвиняли, грозно обвиняли. А кто? Спросить Синюхина, он ни на кого бы не показал. Обвиняли все, кто окружал помост.
Синюхин хоть и был перепуган, а сообразил, что начать каяться лучше, как ему казалось, с безобидного случая с бродячим музыкантом.
— Не бил, разрази гром, не бил золотушного. От замаха свалился. Если бы взаправду дал тычка, то он сразу бы отправился на Богословское. Кто на масленой быка свалил?!
— Про свои кулаки помолчи! — одернул Петр. — Люди требуют, отвечай: в чем провинился музыкант?
— Непотребное играл и пел, а «Боже, царя храни» петь отказался. Посулил двугривенный, заупрямился.
— У-у, мерзавец!
Кто-то из мастеровых не сдержал нервы, бросил гайку. Она пролетела низко над головой черносотенца и звонко ударилась о металлическую балку. Синюхин от страха присел, закрыл голову руками.
Ненависть на лицах мастеровых, ненависть, что порох, прорвется, изобьют до смерти Синюхина. Пострадают заводские социал-демократы. Александр Михайлович протиснулся к помосту, но его успел удержать Петр.
— Сами наведем порядок, — шепнул он.
Петр вскочил на табуретку, вскинул руку. Постепенно шум затих. Петру помогали в толпе невидимые помощники.
— Условились, — сказал он негромко, — собраться по-серьезному и серьезно давайте решать.
В дальнем углу на вагонетках с поковками и литьем сидели молодые рабочие и заводские мальчики. Увещевания Петра вызвали шум, свист. В этот угол направился старик, кряжистый, весь седой. И разом угомонил парней.
— Соловьем не разливайся, — обратился теперь к Синюхину Петр, — люди требуют, давай начистоту. Как ты в шайку попал? На своих с кулаками идешь. Велят — стрелять будешь?..
— Братцы, что я худого сделал? — истерично перебил Петра Синюхин, — Ну, поучил студента, а знаете, за что? В Сибирь его упечь надо, августейшую государыню на всю конку обозвал немецкой шлюхой. Саму императрицу!
— Шлюха! Шлюха! Шлюха! — взорвалась в криках мастерская.
В глазах Синюхина страх — что происходит с людьми? Так поносят императрицу.
— Тачку! — крикнули в дальнем углу.
— Чего с ним чикаться? Тачку!
Как многоголосое эхо, повторили в мастерской:
— Та-ачку-у!
И снова тишина, был даже слышен шум с испытательного стенда.
Мастеровые очистили проход. Теперь никто не смотрел на помост, где трясся в лихорадке Синюхин, теперь все смотрели на большие деревянные ворота, откуда должна показаться тачка.
— Родимые, не губите темного человека! —
Наконец ворота открылись, показалась тачка, ухарского вида парень медленно катил ее по большому проходу.
Синюхин, как подрубленный, упал на колени, он вздымал руки, что-то говорил, но его голоса не было слышно, настолько нарастал гневный шум.
Шагах в десяти от помоста парень остановил тачку и выжидательно посмотрел на Петра.
— Револьвер при себе? — спросил Петр.
Синюхин молча положил на помост браунинг, патроны и кастет.
— Клади и книжку чертова союза!
Синюхин положил удостоверение рядом с револьвером, затем он решительно сорвал с пиджака значок «Георгия Победоносца», швырнул на помост и раздавил каблуком.
Синюхина простили, а он растерянно озирался и продолжал стоять на помосте. Тогда подошли два парня и сняли его. Синюхин отпрянул от тачки, пошатываясь, скрылся за станками.
Черносотенец из десятки Синюхина держался спокойно. Он не участвовал в погромах. В союз вступил по темноте — в честь святого назван. И у мастера стал на хорошем счету — чаще перепадали выгодные наряды. Черносотенец сказал, что по доброй воле вступил в союз и выходит без понукания. Против своих рабочих не пойдет. Он выложил на помост револьвер, кинжал и разорвал членский билет.
Когда вызвали на разговоры третьего черносотенца, то оказалось, что он струсил, сбежал.
Два револьвера, кастет, кинжал и удостоверение члена черносотенного союза вынес с завода Александр Михайлович.
После смены парня, что прикатил тачку, и Петра задержали в проходной штатский и пристав, обыскали их, но ничего не нашли, отпустили.
20
Курьерский поезд Гельсингфорс — Петербург подходил к границе. Четвериков выбрался в тамбур, намереваясь в Белоострове выскочить налегке из вагона и отсидеться в буфете до третьего удара колокола. Саквояж он выставил на диван, предупредив соседку по купе, что коли досмотрщик пожелает ознакомиться с содержимым, то ключ в замке.
«Свидание с рюмкой» — так подпольщики окрестили хитрый уход от досмотра. На этот раз «свидание» не состоялось и едва не закончилось для Четверикова арестом. В Белоострове полиция провела остроумную акцию. Всех пассажиров, спешивших в буфет, задержали. По-разному вели себя задержанные — одни ругали полицию, другие пытались вернуться в вагон, но их не отпускали. Четвериков же с широкой улыбкой благодушно поглядывал на то, что происходит на платформе, будто его это не касалось.
Выстроив в затылок задержанных, городовой повел их к вокзалу. Беззаботно озираясь по сторонам, Четвериков незаметно отставал; когда входили в здание, он оказался замыкающим. Едва сухощавый старик, шедший перед ним, перешагнул порог жандармской комнаты, Четвериков невозмутимо закрыл за ним дверь и пошел дальше к выходу. Выбравшись из вокзала по черной лестнице, он плюхнулся в сани какого-то чухонца.