Избранное
Шрифт:
Глава четвертая
Варе кажется, что еще совсем недавно ее ученики писали палочки, выводили каракули в тетрадях, а вот вчера они самостоятельно решили задачу про паровоз и мотор, вышедшие навстречу из разных городов.
Оправдывались пророческие слова либерала-инспектора: «Для Вареньки школа не будет временным полустанком». И верно, школа — это ее жизнь. Входя в класс, Варя не спешит раскрыть журнал. Она знает имена всех своих учеников. Забыты прогулы. У всех есть обувь, учебники, тетради. Все хорошо наладилось, и вдруг Степа Глушин перестал
Тереша остановился у трехэтажного обшарпанного дома. Забухшая от сырости дверь на лестницу открылась не сразу. Варя нажала плечом. Дверь подалась, чертя полукруг на плите. Тереша юркнул мимо учительницы, исчез под лестницей, и сразу из темноты послышался его голос.
— Сюды, Варвара Емельяновна, сюды. Считайте пять ступенек, — командовал он, — голову держите ниже, не то убьетесь о притолоку.
Варя спускалась ощупью по узенькой лестнице. Тереша опять куда-то пропал и снова незаметно очутился возле учительницы.
— Матки-то его дома нет, — быстро зашептал он, — снялась с бабушкой на богомолье. У них, чуриковцев, в Вырице есть община. Харчатся там бесплатно, а затем братцы апостолы гонят сестриц на огород копать картошку, и, конечно, за спасибо. — Тереша вздохнул и тоном взрослого человека повторил чьи-то слова: — А кто страдает? Степка страдает: его, беднягу, оставляют стеречь Машку.
Семья Глушиных занимала в подвале крохотную комнату, бедность и нищета выглядывали из каждого угла. Кровать заменял топчан, прикрытый ватным лоскутным одеялом. У изголовья виднелась люлька — прутяная корзина, подвешенная на ржавую пружину. Стол и табуретки — из горбылей. Жилье казалось еще более убогим из-за маленького оконца, фрамуга которого приходилась вровень с панелью.
Степа притушил лампу и кинулся к люльке — раскапризничалась сестренка. Тереша заботливо постелил что-то на табурет и пригласил учительницу присесть. Степа усердно качал надрывно скрипевшую люльку, ребенок не унимался. В отчаянии мальчик зашарил в складках сбившегося одеяльца:
— Перестань, вот твоя люля…
Ребенок, плача, давясь, выталкивал изо рта соску.
— Неугомонная у нас Машка, нисколько не похожа на других детей, — строго, по-взрослому оправдывался Степа, пытаясь усовестить сестренку. — Глянь, кто пришел, посмотри-ка получше. Это ж Варвара Емельяновна, моя учительница.
Девочка задыхалась от крика и плача, ее худенькое личико покрылось красными пятнами. Степа в сердцах макнул соску в кастрюлю и сунул в рот сестренке. Девочка жадно зачмокала.
— Голодная, мокрая! — Варя взяла ребенка на руки, сняла с веревки пеленку и, забрав кастрюлю с манной кашей, принялась кормить девочку. После третьей ложки та загугукала.
Отведя товарища к двери, Тереша тихонько укорял его:
— Где глаза были? Машка свой час разумеет, а ты резинку суешь! Хороша нянька.
Степа не знал, куда уехали мать и бабушка, или ему было не велено говорить. А Тереша, не обращая внимания на его угрожающие
— Чуриковки они у него, — говорил он таким осуждающим тоном, словно по вине Степы бабушка и мать стали сектантками. — Да что с них возьмешь! Народ они темный. Хлебом не корми, позволь только друг дружку называть «братец», «сестрица»… А один «братец» бакалейный магазин держит, другой занимается извозом, третий — хозяин меблированных комнат. Этакие вот «сестрицы» работают на них, а дома одну тюрю едят.
Варя только диву давалась — до чего бойким на язык оказался этот мальчуган, от горшка два вершка ростом Много позже она узнала: у Тереши Синельникова мать работала в конторе, отец служил садовником в гребном клубе. На дом они получали газету «Петербургский листок» с воскресным приложением. Его отец почитывал и социал-демократические газеты, пряча их под половицей в кухне. Иногда Тереша забирался в отцовский тайник, хватал газету, пихал ее за пазуху и бежал в сарай. Но однажды он попался. За обедом повздорил со старшим братом и назвал его меньшевиком. Отец ничего не сказал, но с того дня отыскал другое укромное хранилище для газет. По воскресеньям Синельниковы всей семьей ходили в кинематограф «Слон», а иногда и на Большой проспект в «Трокадеро». И Степа любил смотреть комические картины с участием Макса Линдера, но денег у него не было. Он проходил в кинематограф под шинелью какого-нибудь сердобольного солдата.
Варя сгоряча собралась было пойти на Петровский остров к Чурикову. Но о чем ей говорить с хитрым апостолом сектантов? Только время напрасно потеряет. Лучше самой пристыдить Глушину — Степа сказал, что мать завтра собирается выйти на работу, — объяснить ей, какой вред она приносит сыну, заставляя его пропускать уроки. И ради чего? Ради наживы богатых чуриковцев.
На следующий день Варя встала пораньше, гудок железопрокатного завода застал ее уже у Леонтьевской фабрики. Без разрешения сторож отказался вызвать Глушину, а мастер задержался на складе. Варя решила подождать его на улице.
С реки Ждановки доносились хриплые мужские голоса, треск сталкивающихся бревен. Несколько рабочих с баграми уныло ходили по плоту, проталкивая бревна на свободную водную дорожку.
Кустари, окрестная нищета приходили сюда за рейками, горбылями. Варя перешла через деревянный мост. К воротам лесопилки жалась толпа бедно одетых людей с тележками, веревками, мешками. Тут были подростки и дети — маленькие старички. Усталые от ожидания, они не играли, не шумели, настороженно наблюдая за воротами, которые могли открыться сейчас, а могли и весь день оставаться на запоре, — какова будет хозяйская воля.
Мастер ткацкой фабрики вежливо встретил Варю:
— И рад бы посодействовать, да не в моих силах. Глушина отпросилась на недельку. Слыхал, помогает братчикам в хозяйстве, а разубеждать и не пытайтесь, — советовал он, — врага наживете. Огонь и воду пройдет для них, вот какая у Глушиной вера в братца Чурикова. А нам что христианин, что магометанин, лишь бы справно работал. Чуриковцы ни церкви, ни причта не признают. Что ж, их дело, раз душа такой веры просит.
— Веры душа у них просит, — разозлилась Варя, — а мальчишка, по-вашему, бросай школу?