Избранное
Шрифт:
Третью пятницу июля Петербург встретил тревожно. Ночью дворники и городовые оклеили заборы объявлениями. Крупные черные буквы останавливали внимание ранних прохожих:
День выдался солнечный,
На заборах рядом с манифестом были расклеены позорные объявления:
В период мобилизации от нижних чинов запаса сухопутных войск — ратников государственного ополчения первого разряда, призываемых в действующие войска приобретаются нижепоименованные, принесенные ими, вполне годные к употреблению вещи: от каждого не более одной пары сапог — по цене 7 руб., одной носильной рубахи — 53 коп., одних исподних брюк — 46 коп., одного утиральника — 19 коп., одного носового платка — 8 коп., одной пары портянок — 14 коп.».
Россия — разутая, раздетая, безоружная — вступала в большую войну.
Анфиса Григорьевна собралась к мужу, чтобы проститься с ним, передать кое-что из еды. Варя понимала, что хозяйку нельзя оставить одну.
На сборный пункт Варя и Анфиса Григорьевна шли по знакомым улицам, но сейчас они казались чужими. На пункт тянулись опоздавшие. Из ворот углового дома на Средней Колтовской улице вывалила маленькая, но шумная компания. Впереди шел рослый курчавый парень, растягивая мехи старой гармони. Справа, чуть на отлете — две молодые женщины, сзади шагал пожилой рабочий. Он был угрюм, нес пузатый фанерный чемодан и держал за руку мальчика лет пяти.
У женщин были певучие голоса.
Милый мой — моя отрада! Я гоняюсь за тобой; Но сдадут тебя в солдаты, Не вернусь и я домой.Гармонист тряхнул черными кудрями, свел мехи, чтобы снова их развернуть, и запел:
Неужели в самом деле На войну меня возьмут? Неужели в самом деле Шинель серую дадут?— Веселье сквозь слезы, — вырвалось у Вари.
Двор сборного пункта был заполнен мобилизованными запасниками. У ворот дежурный городовой козырнул Варе и посторонился. За Варей прошмыгнула и Анфиса Григорьевна. Ее муж получил назначение и ждал отправки в полк.
Никогда, даже на семейных праздниках, муж Анфисы Григорьевны не баловал ее лаской. А сейчас на сборном пункте он молча, с неуклюжей нежностью перебирал ее вьющиеся на висках черные волосы. Да и о чем им было говорить? Все было сказано утром, когда он, подпоров матрац, отдал жене пятьдесят рублей, припрятанных
Всюду было горе и слезы. Заплакала и Варя, хотя никто из ее родных и друзей не подлежал мобилизации. Тимофей Карпович жил по чужому паспорту, под фамилией Орлов, работал на Механическом и состоял на броне. Писарь полицейского участка, выправляя ему вид на жительство, за подходящую мзду записал происхождение не «из рабочих», а «из крестьян», что и дало ему возможность устроиться на военный завод.
Мобилизованных построили на перекличку. Горластый унтер-офицер подал команду, как на параде, и сам смутился. Угрюмость, уныние на лицах запасников не вязались с его торжественным голосом, да и равнения не получилось: выперли фланги, запала середина.
После переклички роты были построены. Капельмейстер вывел духовой оркестр за ворота, грянул марш, и колонна тронулась.
Женщины и ребята начали отставать.
Анфиса Григорьевна все еще всхлипывала, но без слез. Цепко ухватив Варю за рукав жакета, она старалась не отстать от головной роты, чтобы хоть издали видеть мужа. Спустя час показались железные фермы моста Петра Великого.
Как только во двор Охтинских казарм прошла последняя рота, часовой торопливо закрыл ворота и спрятался в будке, чтобы родственники мобилизованных не надоедали просьбами. Мальчишки устроились на заборе, сидели смирно, но чувствовалось: стоит одному из них спрыгнуть во двор, остальные как горох посыпятся за ним и понесутся к казармам.
Из штаба вовремя выскочил молоденький офицер. Он цыкнул на ребятишек, а с женщинами держался почтительно, сочувствуя их горю:
— Попрошу разойтись. Карантин продолжается не вечность. Вот вымоем ваших в бане, переоденем и разрешим свидание, да и не одно, самим надоест ходить. Солдаты простоят здесь полгода, необученных разве пошлют на фронт? А к тому времени и война кончится. И выйдет, что слезы напрасно лили.
— Пошто тогда берут, аль у казны харчей больно много? — послышался осуждающий голос.
Женщины не верили офицеру, однако отошли от ворот. Анфиса Григорьевна от горя и усталости валилась с ног. Томиться дальше у казармы было бессмысленно, и она попросила Варю проводить ее в Дегтярный переулок, где жила ее старшая сестра.
Когда Варя вышла на Старо-Невский проспект, от Лавры к Николаевскому вокзалу двигалась толпа. «Крестный ход», — решила она, глядя, как ветер шевелит хоругви. Почему же тогда бегут по переулку городовые, придерживая на ходу кобуры? Неужели опять демонстрация? Варя невольно подалась вперед. Странно, городовые и околоточные выстроились на тротуаре. Явственно доносилось пение:
…Сильный, державный…Царский гимн! Понятно, почему выстроилась полиция. В нестройных рядах манифестантов шагали ремесленники, лавочники, купцы, конторщики, кое-где мелькал и картуз мастерового. Отставной солдат-инвалид цокал деревянной подкованной култышкой, плакал и пьяно кричал:
— За матушку Россию и батюшку царя! Ура!
В ответ по рядам проносилось нестройное «ура».
Тучный лавочник с напомаженной головой, размахивая железной тростью, орал: