Избранное
Шрифт:
— Новости! — сказал Николай. — Чего ему там надо?
— Это не ему, это мне надо, Коля, я там работать буду.
— Ну вот, знала я это, как в воду глядела. — Алена швырнула сковородку об стол. — Твое это дело — за стойкой стоять, торговать?
Она готова была заплакать, но Нина сейчас следила за Николаем.
Он медленно опустил расческу и молчал, осуждая своим молчанием ее поступки, ее просьбу и даже, может быть, ее приезд.
— Ведь не горит, не тонет она, чтоб за соломинку хвататься. Все еще может в жизни измениться.
Алена кричала, не глядя на Нину, огорченная, раздосадованная.
—
— Ничего я не знаю, — с досадой сказал Николай, — конечно, место неподходящее…
— Ну и почему же оно неподходящее? Нет, вы погодите, Николай Богданыч, очень даже это место им подходящее…
В дверях стояла Тася, разрумянившаяся, с блестящими глазами. Поглядывая то на Алену, то на Николая, она торопилась высказать свои соображения, и пальцы ее сплетенных рук побелели от напряжения.
— Место самостоятельное, начальства над головой нет. А дело самое женское — бутерброд намазать, чай вскипятить, колбасы нарезать. Отчетность нетрудная, и план не дюже высокий. А место хорошее, проезжее, от автостанции близко, и центр…
Она нисколько не удивилась, что Нина ищет какую-то работу. Она убеждала изо всех сил:
— И не раздумывайте, Ниночка Григорьевна! На этом деле прожить вполне можно. Буфет, он всегда прокормит.
Алена безучастно собирала тарелки. Нине вдруг стало не по себе:
— Не умею я торговать.
— Так вы, ангел мой, ничего еще не умеете. А всему со временем научитесь. Вам по штату уборщица, судомойка положена. Будете за мной как за каменной стеной. Чего же лучше. Так?
Она еще раз оглядела всех темными пытливыми глазами. Потом сказала:
— Ну, пока суд да дело, начинать надо. Значит, в пять подойдете.
Ее пестрое платье промелькнуло мимо окон. Алена все молчала.
— Попробую, — сказала Нина. — Что это вас так смущает?
— А теперь я уже и сама не знаю, что смущает, — вздохнула Алена.
— Доигралась ты, — сказал Николай, — как выпутываться теперь будешь?
Алена встала, выглянула за дверь, в окно. Жаркое солнце топило из сосен смолистый дух. Белые и коричневые бабочки бесшумно плясали над цветами. Не было никого ни во дворе, ни на улице.
— Нинуша, она преступница, — сказала Алена шепотом.
— Бандитка, — поправил Николай тоже шепотом, — настоящая бандитка. Она старуху ограбила.
— Ну, не она же одна…
— А ты выгораживай ее, оправдывай!
— Да не оправдываю я…
Из самого нижнего ящика комода Алена вытащила старую конфетную коробку, завязанную скрученной тесемкой. Среди древних рецептов, ветхих квитанций и прочего бумажного хлама она выискала пожелтевшую, распадающуюся по складкам газетную вырезку.
— Все тут. Мы и сами больше не знаем.
Заметка была короткая. Приезжая молодая женщина, продавая на барахолке свои вещи, познакомилась с жительницей Москвы — особой без определенных занятий. Приезжей негде было ночевать, и москвичка приютила ее. У обеих была тяга к легкой, беззаботной жизни и не было денег. Тогда они решились на преступление. Москвичка была когда-то приходящей домработницей у зубного врача. Не вызывая подозрений, она в одно утро привела к врачу, которая в то время уже вышла на пенсию, свою подругу Таисию Порошину.
— Четыре она отсидела, — сказала Алена.
Нина бросила газетную вырезку на стол:
— Достоевщина какая-то…
— Вот, вот! А мы с этой достоевщиной цацкаемся. А эта достоевщина у нас в доме!
— Будет тебе, Коля, ведь мы ее девочкой знали. И славная девочка была. Замуж она вышла неудачно, разошлась, мальчика матери оставила, сама в Москву за счастьем полетела. А арестовали ее уже здесь. Пелагея Даниловна и внука поднимала, и Таську посылками поддерживала. А под конец Тася сама стала матери денег посылать. Ей за хорошую работу год зачли. Что-что, а работать она умеет. Вернулась она, мать на радостях напекла, нажарила, гостей созвала. Коля говорит: не ходи. А как было не пойти? Венка мне совсем родной. У нас в доме вырос. И поверишь, никто почти не пришел. Даниловна потом уж баб любопытных да пьянюшек разных по поселку собирала, было бы кого за стол посадить. Тася мне косынку капроновую подарила. Мы, говорит, добро помним, это вам за Веночку. Принесла косыночку домой, а Николай как закричит: «Мне ворованного в доме не надо!» Так я ее с тех пор закинула в чемодан.
Обычно у Алены имелся свой взгляд на все случаи жизни. А сейчас она растерянно повторяла:
— Уж теперь смотри сама, как захочешь. Она-то сразу, не спросившись, вцепилась. Ей, конечно, утвердиться нужно.
Нина вспомнила радостно-тревожные Тасины глаза.
— Теперь уж не повернуть. Привыкну, может быть.
Алена покорно повторила:
— Привыкнешь. Что ж теперь делать? Жить и ей надо. У нее мать, сын. А между прочим, она всем в глаза прямо смотрит. Ты обратила внимание?
— А между прочим, уже пятый час, — сказал Николай, — я из-за вас с обеда на стройке не был. И сейчас куда-то идти…
— Ты бы причесалась, Нинуша. Костюмчик серенький надела бы все-таки…
Она причесалась, надела серенький костюмчик. Гаянка, дежурившая на дороге в ожидании туристов, крикнула ей вслед:
— Ты куда такая красивая, мама?
— Некогда, некогда нам, — ответил за нее Николай.
Закусочная стояла в начале парка. Длинный деревянный флигель в тени высоких буков. Голубая краска на нем облупилась, крыша заржавела. До сегодняшнего дня его двери и окна были заколочены. Теперь Нина еще издали увидела распахнутые окна и широко, на обе створки, раскрытую дверь. У двери, заложив на груди руки, стоял худой, сутулый мужчина с утиным лицом.
— Горячий приветик! — сказал он, когда Николай и Нина поднялись на крыльцо.
— Здравствуй, Кочетков, — кивнул Николай.
В темноватом зале пахло мокрым деревом. Тася домывала пол. Она скребла его куском металлической проволоки и щедро плескала воду, собирая ее потом большой тряпкой. Пелагея Даниловна быстрыми движениями протирала стекла. Вена вошел из двери, обращенной к парку, с двумя ведрами воды.
— Сюда, на тряпку вставайте! — распорядилась Тася, разгибаясь и отводя локтем волосы. Она посмотрела Нине в глаза, и Нина сделала движение, чтоб ускользнуть от этого взгляда.