Избранное
Шрифт:
От окна на нее так же пристально смотрела Пелагея Даниловна.
— Байрамукова не было еще? — строго спросил Николай.
— А вот они идут, — сказала Тася.
Байрамуков спускался по пригорку, чуть переваливаясь, тяжело, но быстро и ловко. Дорога будто сама катилась ему под ноги.
Кочетков на крыльце встрепенулся:
— Горячо благодарю вас, дорогой товарищ Байрамуков! От всего моего широкого сердца благодарю.
Он старался говорить с придыханиями, на украинский лад. Так ему казалось проникновенней и доходчивее.
— Иди, иди отсюда,
— Гоните? За все мои труды гоните?
— Еще радуйся, что легко отделался.
— Я великое спасибо говорю, что избавился от этого вертепа… Не знаю только, кому в ноги поклониться. — Он косился на Нину маленькими круглыми глазами. — Два сезона работал без всякого штата. И спасибо, что жинка моя здесь подорвала свое здоровье, а в этом году она, может, отдохнет, бедная. Великое спасибо!
Он порывался встать на Колени, но Байрамуков резко сказал ему что-то по-карачаевски и вошел в помещение.
— Порошину в штат берете?
Нина отметила, что теперь он обращался к ней на «вы».
— А родственница у тебя самостоятельная. Все сама решила, — сказал он Николаю.
— Ее дело, — неохотно ответил Николай.
Байрамуков усмехнулся:
— А место какое? За это место люди деньги дают. Вон Кочетков мне сейчас тысячу рублей даст.
Тася угодливо засмеялась:
— Он вам и две даст.
Лицо Байрамукова замкнулось. Но Тася не хотела этого замечать.
— Ох и грязи тут было, это ужас! Прямо заросло все. Вот мама не даст соврать. Все руки стерла.
Байрамуков повернулся к Нине:
— На складе столы и стулья получите. Я сейчас машину пришлю. А завтра мягкий инвентарь и посуду возьмете. С утра оформитесь в курортторге как материально ответственное лицо.
Он вышел из помещения. Кочетков стоял уже за оградой парка и оттуда выкликал:
— Значит, получается, кашку слопал — чашку об пол? Надорвал Кочетков свое здоровье — и отправляйся вон? Интеллигенция в ход пошла?
— А фасад ты мне покрасишь, — сказал Байрамуков Николаю. — Я твою родственницу на выгодную работу устраиваю, поселковый Совет должен с тебя что-нибудь взять.
— Ну, это вы уж загнули! — возмутился Николай.
— Завтра же присылай маляров. И со своим материалом. Служба-то какая!
— Подумаешь, шестьдесят рублей оклад.
— А бутерброды? — Байрамуков подмигнул Нине медвежьим глазом, и она не могла понять, в шутку он это или серьезно.
Легко переваливаясь, Байрамуков пошел по дороге, ведущей к поселку.
На крыльцо вышла Тася, уже переменившая платье.
— Мама тут теперь без меня управится, а я побегу, догляжу, какие нам столы и стулья взять.
— Значит, живем так, что человек человеку — друг? — сказал Николай, глядя ей вслед. — Ну, ну…
Он хотел еще что-то добавить, но только помотал головой, оглядел длинный сарай с вывеской «Чайный павильон».
— И под какую графу я это подведу?.. Тут одного материала пойдет — не обрадуешься!
Нина оставила его подсчитывать количество мела и краски и вошла в свой чайный павильон. Присев на подоконник, она сосчитала,
В другой раз в каком-то дорогом ресторане столики были украшены букетиками цветов. Цветы стояли давно, вода в вазах загнила и пахла болотом.
«Никаких цветов, — решила Нина, — ни цветов, ни абажуров, никакой мишуры. Окна, распахнутые в парк, чистые скатерти и хорошо заваренный, горячий чай, как в нахичеванской чайхане».
Это было любимое, бережно хранимое воспоминание, связанное с очарованием незнакомого города, в котором ты только недолгий гость, с ощущением сладостной усталости и ароматом вкуснейшего в мире чая. Его подавали в тонких, почти невидимых стаканах, с блюдцами мелко наколотого сахара. Георгий сказал: «Наконец я понял, на что похож цвет твоих глаз. На цвет крепкого чая в прозрачном стакане».
Нина спрыгнула с подоконника и подошла к длинной деревянной стойке. Тася и ее вымыла изнутри и снаружи. Но все же, когда Нина открыла дверцы, пахнуло затхлым винным духом. Она оставила дверцы открытыми.
В маленькой подсобной комнате, отгороженной от павильона фанерной перегородкой, разместятся плитка, холодильник, рабочий стол.
Сейчас, несмотря на обметенные стены и вымытые полы, все казалось бедным и запущенным.
— Разве здесь одним разом обойдешься! — сетовала Пелагея Даниловна. — Кочетковы за все годы как следует не мыли. А мы такие глупые люди, что на свои руки ищем муки…
Она ловкими, беличьими движениями протирала окна скомканной газетной бумагой…
— За эту работу люди и двадцать рублей не захотели бы взять, а я такой человек, — пойдем, говорю, дочушка, пока Нина Григорьевна соберется, а мы уже сделаем что надо. Другой бы здесь трое суток прокопался.
— Да, вы быстро работаете, — сказала Нина.
— А то ж! За мной ни шить, ни мыть, ни полоть никто, бывало, не угонится. Теперь уж поостыла. Не годы согнули — забота.
Ничто ее не согнуло. Была она прямая, как девушка. Легко перенесла ведро воды от окна к окну.
— Дочка спрашивает, чи вы мне посоветуете, мама, идти в чайную работать? Иди, говорю, дочушка, надо же Нине Григорьевне помочь. И тебе, говорю, за добро зачтется. А вот, поверите, кто мне какое зло сделает, того бог наказывает. Верно, верно. Люди и то говорят: вы, Даниловна, наверное, святые. В прошлом году одна женщина мою грушу отрясла, так всю зиму чирьями болела. А я ей прямо сказала: это у тебя мои груши вылазят.
Она кончила мыть окна, отнесла ведра и тряпки за загородку.
— А Кочетков со злобы брешет. Он с этой закусочной обогатился. Еще в прошлом году жене своей шубу из Москвы привез. За всю зиму она эту шубу ни разу на улицу не надела. Разговору боится. А народ все знает. Народ не обманешь. Нет…