Избранное
Шрифт:
— Никакого пожара нету и в помине, — резко выкрикивала она, — просто мне кофейку захотелось, милочка моя!.. Кофейку! Да поскорее, покуда весна не разгулялась! — добавила она, в безудержном веселье хлопая себя ладонями по бедрам. — Я слышала, Данишка, у вас картошка прорастать начала?
— Да нету у меня ни одной картофелины, тетушка Анна, — испуганно откликнулась вдова.
— А я думала — есть, — язвительно пробурчала старуха. — Ну, ничего, не сейчас, так через год будет, коли доживете, Данишка!
— Побойтесь бога, тетушка Анна,
— И речи об этом не было, — покачала головой старуха.
— Тогда зачем же вы сюда спустились?
— А затем спустилась, что из квартиры меня вышибли, уважаемый, — ответила тетушка Анна. — Потолок обрушился, чуть насмерть меня не задавило. Ну ладно, пташки мои, хватит прохлаждаться, давайте печь затопим, будто нам на Синайской горе огонь возжечь надобно!
— Потолок обрушился? — дрожащим голосом повторила тетушка Мари, вдова сапожника. — Боже правый, ведь так и погибнуть недолго, тетушка Анна!
— Эка невидаль, милая, — раскатисто ответила старуха, подняла с пола свой до смешного маленький узелок и размашистой, тяжелой поступью направилась к плите в дальнем помещении подвала. — Раз на заводе рядом со мною электрическая печь на воздух взлетела, а меня бог уберег… Так кто из вас добром своим со мною поделится?
Оба подвальных помещения соединялись узким, в три шага длиной проходом; у самого прохода в ближнем помещении находился небольшой отсек, где самые привилегированные обитатели дома, вдова и дети Пигницки, советника финансового управления, бережно лелеяли свое одиночество, отгородись от мутных житейских волн простолюдинов. В отсеке была особая плита, которой пользовалось только семейство Пигницки; общий харч для остальных обитателей подвала готовили женщины на большой плите, стоявшей в углу дальнего помещения. Помимо семейства Пигницки, только семья привратника кормилась отдельно; привратница в промежутках между бомбежками наспех готовила еду у себя на кухне, в квартире первого этажа.
Тетушка Анна остановилась у отсека и отдернула занавеску, служившую вместо двери.
— Доброе утро, — громко произнесла она, медленно окинув цепким взглядом своих серых глаз полутемный закуток. — Ага, пожалуй, здесь сыщется для меня местечко! Я с кем-нибудь из детишек размещусь на диване, а другой малец может спать вместе с матерью.
— Что нужно этой женщине? — воскликнула вдова советника и приподнялась на локте; лицо ее выражало испуг.
Тетушка Анна вскинула голову и слегка наклонилась вперед.
— Что нужно этой женщине? — тихо повторила она. — Да то же самое, что положено любой женщине перед родами и перед смертью: постель.
— Вы собираетесь здесь рожать? — в ужасе спросила вдова советника.
Тетушка Анна посмотрела ей прямо в глаза и дважды кивнула — медленно, со значением. Однако прежде чем лежащая в постели женщина успела произнести хоть слово, старуха выпустила из рук занавеску и, повернувшись спиной
— Выходит, крысы тоже из себя господ строят? — воскликнула она и широкими, гулко отдающимися шагами двинулась вдоль двух рядов постелей к очагу, возле которого старая прачка пожарным топором щепала лучину на растопку. — Даже среди крыс есть своя знать и своя голытьба? Те, что посильнее, заставляют мелкоту плясать под свою дудку, пока всем скопом не сгорят в адском пламени!
— Тише, тетушка Анна! — ухватила ее за руку подоспевшая сзади какая-то махонькая старушонка. — Вы ее не обижайте, еще и недели не сровнялось, как у нее муж помер!
Тетушка Анна остановилась и, медленно развернувшись, как мощное судно, очутилась лицом к лицу с низенькой старушкой; та невольно попятилась.
— Говоришь, муж умер? — глубоким, низким голосом переспросила тетушка Анна. — А сыщется ли среди нашей сестры хоть одна такая, у кого муж не умирает раньше, чем нас самих в гроб кладут? Я вон четверых детей подняла своим горбом, без мужней помощи… Один мой сынок тут с вами отсиживается.
Она указала на паренька лет двадцати в военном кителе, который, сидя на краю постели, грыз краюху черного хлеба.
— Будет вам, мамаша, прекратите обстрел, — негромко проговорил он. — Чего вы к этой несчастной женщине прицепились?
— А ты чего распищался? — Крупная седая голова старухи теперь была обращена к сыну. — Где это видано: крыса встает на задние лапы, а передние подставляет, чтобы к ним прикладывались! И ведь находятся желающие, ползут на брюхе и облизывают протянутые им лапы!.. А ты, изверг бессердечный, лучше бы о матери подумал, чем целыми днями с полюбовницей сидеть да за бабью юбку держаться!
Тихий подвал, где сбившиеся в мирное стадо старики и женщины перебирали свои четки, с появлением тетушки Анны всколыхнулся; привычный уклад смиренно-безропотного существования, доселе сотрясаемый на миг лишь вторгающимися извне беспощадными ударами блокадной жизни, сейчас — порушенный изнутри — распался на острые, не притертые друг к другу составные части и обнажил потаенный накал страстей. А внешний мир, точно кошка, подкараулил этот момент: ухватил за нить переплетенные в клубок судьбы испуганно затаившихся обитателей подвала и хищной лапой покатил этот клубок, проворно разматывая его.
Через час после того, как тетушка Анна переселилась в бомбоубежище, взвод автоматчиков из отступающих немецких частей занял швейную мастерскую — наиболее укромную из всех дворовых построек; немецкий грузовик встал в подворотне и загородил выход, так что на улицу можно было протиснуться лишь боком сквозь узенький промежуток между колесами грузовика и стеной дома. В кузове грузовика громоздились штабелями ящики с боеприпасами, и достаточно было разорваться поблизости мине или бомбе, чтобы вся махина взорвалась и погребла под развалинами дома обитателей подвала.