Избранное

Спарк Мюриэл

Миссис Петтигру подмигнула Алеку Уорнеру. Чармиан осеклась и улыбнулась ему.

— Джин Тэйлор вы давно видели? — спросила она.

— Да недели две назад. Я тут съездил в Фолкстон на предмет моих изысканий. На будущей неделе схожу навещу.

— А Летти ее регулярно посещает. Она говорит, Джин всем довольна и все у нее замечательно.

— Летти, она… — Он хотел сказать, что Летти — набитая дура, потом припомнил, что здесь сидит миссис Петтигру. — Ну, вы понимаете, какое мне в общем-то дело до Летти, — сказал он и вяло отмахнулся рукой, словно перебрасывая тему разговора на колени к Чармиан. Чармиан поглядела на свои колени и продолжала:

— Зам бы понять про Летти немного раньше. Вам бы…

Он поднялся, пора уходить, а то в памяти Чармиан, того и гляди, вспыхнет прошлое, какой-нибудь неведомый год. С нее станется отыскать в памяти какие-нибудь события года, положим, 1907-го, и поднести их к глазам, точно

книгу. Время, когда он любил Джин Тэйлор, горничную Пайперов еще до замужества Чармиан, — это время было для Чармиан едва ли не вчерашним днем. Ее писательское сознание по инерции придавало разрозненным событиям некую целостность, для него неприемлемую, способом, для него бесчестным. Когда-то он был влюблен в Джин Тэйлор, а потом решил все-таки прислушаться к советам, раздававшимся со всех сторон. Так и случилось, что он обручился с Летти. Получше узнав Летти, он обручение расторгнул. Так обстояло дело в 1907 году. С 1912 года он мог уже расценивать факты беспристрастно. Зато Чармиан, душенька, раздула их до чрезвычайности: они превратились у нее в драматическую подоплеку всей его жизни. Ему это было любопытно в той степени, в какой характеризовало Чармиан, но отнюдь не по своей линии. И все же нынче он был бы не прочь посидеть-помедлить и послушать в свои семьдесят восемь лет, как Чармиан припоминает молодость. Однако его смущало присутствие миссис Петтигру. И появилась она крайне некстати, и не мог он, как Чармиан, разговаривать дальше будто ни в чем не бывало. Он посмотрел на миссис Петтигру, когда та подавала ему пальто в передней, и подумал: «Какая неприятная женщина!», а вслед за этим: «Ну, какая интересная женщина!», и это как-то связалось с ее бытностью у Лизы, где он наблюдал ее с перерывами добрых двадцать шесть лет. Он думал о миссис Петтигру всю дорогу домой, аллеями двух парков, хотя собирался-то думать о Чармиан. И еще размышлял о себе, несколько изумленно, поскольку ему было под восемьдесят, а миссис Петтигру вряд ли меньше шестидесяти пяти. «О, — сказал он сам себе, — о, эта незваная эротика, яко тать в нощи восхитившая мое церковное призвание!» Только что церковного призвания у него не было — так просто, для разговору с самим собой.

Он вернулся в свои апартаменты — которые, официально обозначенные как «Комнаты для джентльменов», он всегда отказывался называть квартирой — близ Сент-Джеймс-стрит. Повесив пальто, положив куда следует шляпу и перчатки, он постоял у высокого фонарного окна, глядя словно бы на пышный проспект, а на самом деле из окошка видна была всего лишь боковая улочка с задним выходом из клуба. Он понаблюдал за клубным швейцаром. Швейцар его пансиона шел той же узенькой улочкой, не отрывая глаз от последней страницы вечерней газеты. И, глядя на него, старый социолог доктор Уорнер внутренним взором созерцал Старость, которая стала объектом его изучения с тех пор, как ему исполнилось семьдесят. Примерно десять лет изысканий впитали картотеки и папки, укрытые в двух дубовых шкафах по обеим сторонам окна. Научный подход его был уникален: вряд ли кто из геронтологов проявил такую изобретательность или имел подобные возможности вести исследование в этом, им самим проложенном направлении. На одном месте он не сидел; широко использовал агентуру; и труд его, как он надеялся, имеет — или возымеет — немалую ценность.

На его просторном столе не было ни бумажки; он достал из ящика толстенную тетрадь в переплете и сел писать.

Вскоре он поднялся за двумя каталожными ящиками, которые все время требовались ему при домашней работе. Один из них содержал карточки на тех его друзей и знакомых, кому перевалило за семьдесят, а в карточках были подробности их личных с ним отношений или, если знакомства случайные, запись обстоятельств знакомства. Были там и подразделы: например, психиатрическая лечебница Сент-Обри в Фолкстоне, где он вот уж десять лет навещал некоторых пациентов ради официально не освященных изысканий.

Большая часть информации в этой первой картотеке была лишь пособием памяти; то есть хотя его-то память функционировала пока что неплохо, однако не мешало застраховаться от ее утраты: он предвидел день, когда вытащит карточку, прочтет фамилию — и не вспомнит, например: «Колстон. Чармиан — какая такая Чармиан Колстон? Да, Чармиан Колстон… Фамилия вроде бы знакомая, только вот что-то не припомню, кто она…» На этот-то случай на карточке и было написано: «Урожд. Пайпер. Познаком. 1907. См. ЕБС, с…». «ЕБС» означало Ежегодный биографический словарь. Номер страницы был записан карандашом и менялся раз в четыре года, когда он приобретал новый Ежегодный биографический словарь. Большей частью эти карточки были заполнены с обеих сторон его бисерным почерком. Все они, согласно его указаниям, должны быть истреблены после его смерти. В левом верхнем углу каждой карточки был записан красными чернилами отсылочный номер. Таким образом

они связывались со второй картотекой, где властвовали псевдонимы, изобретенные доктором Уорнером для каждой и каждого. (Так, например, Чармиан носила в этой второй картотеке имя «Глэдис».) Карточки второй картотеки все были рабочие, потому что эти ключи открывали действительные истории человеческих жизней. От каждой была аккуратная отсылка — шифры и цифры — к печатным пассажам в книгах на полках относительно процессов старения и проблем геронтологии и к десятилетнему запасу сведений в переплетенных блокнотах.

Алек Уорнер позвонил по внутреннему телефону и заказал жареного палтуса. Он сел за стол, выдвинул ящик и вынул блокнот: его ежедневник, после смерти его также подлежащий уничтожению. Туда он занес свои недавние соображения насчет Чармиан, миссис Петтигру и о себе самом. «Ее рассудок, — писал он, — ничуть не ослабел, хотя муж ее и полагает иначе. Мысль ее работает ассоциативно. Сначала она впала в дремоту, мелкими движениями обирая плед у себя на коленях. И проявила нетерпение (затем). За моим рассказом она не следила, однако же слова „королева Виктория“ вызвали к жизни некое воспоминание о какой-то иной царственной особе. Когда я замолчал, она припомнила (по-видимому, в деталях) свою поездку в Санкт-Петербург в 1908 году — ей надо было повидаться с отцом. (Ее слова напомнили мне, впервые с 1908 года, как она собиралась в путь, в Россию. Должно быть, эти подробности дремали в моей памяти.) Я заметил, что Чармиан, однако, не упомянула о встрече с отцом и еще с другим дипломатом, который впоследствии из-за нее покончил с собой. Не было также упомянуто, что ее сопровождала Джин Тэйлор. У меня нет оснований сомневаться в ее описании путешествия по России. Насколько я помню, сказано было следующее…» И так он писал, пока не принесен был палтус.

«Тетке моей Марсии, — раздумывал он за едой, — было девяносто два, то есть на семь лет больше, нежели Чармиан, и, однако же, она до самого смертного часа изумительно играла в шахматы. Миссис Флаксман, жене бывшего ректора Пайнвилля, было семьдесят три, когда она полностью утратила память: на двенадцать лет меньше, нежели Чармиан. Память Чармиан не утрачена, она лишь ущербна». Он встал от обеденного стола и пошел к письменному, чтобы сделать заметку с краю своей нынешней записи о Чармиан: «См. о м-с Флаксман».

Затем он вернулся к своему палтусу. «Нинон де Ланкло умерла, кажется, на сотом году жизни, а была в полной памяти и славилась остроумием,» — размышлял он.

Стакан вина на миг застыл у губ. Вот Гёте был постарше моего, а писал девицам любовные стишки. Ренуар в свои восемьдесят шесть… Тициан, Вольтер. Верди сочинил «Фальстафа» восьмидесяти лет от роду. Впрочем, люди художественного склада, пожалуй что исключение.

Ему представилась палата лечебницы Мод Лонг, где лежит Джин Тэйлор, — интересно, что бы на это сказал Цицерон. Он окинул взглядом ряды книг. Великие немцы на этот счет ясно что говорят: у них либо провидчество, либо патология. А тут, чтобы вникнуть, надо дружиться с людьми, надо использовать лазутчиков и завоевывать сторонников.

Он съел половину принесенной рыбы; из полубутылки было тоже порядочно отпито. Он перечел написанное — отчет о нынешнем пребывании у Колстонов, от самого прихода до обратной парковой прогулки, насыщенной нечаянными раздумьями о миссис Петтигру, чье назойливое присутствие, как оно и отмечено в дневнике, вызвало в нем раздражение нравственного оттенка и одновременно эротические ощущения. Дневник-то будет предан огню, но пока что каждое утро он анализировал свои записи, извлекая из них данные для жизненных историй, разнося их по соответствующим блокнотам. Там Чармиан становилась безличной, едва ли не бездомной «Глэдис», миссис Петтигру — «Джоун», а сам он — «Джорджем».

Он оставил картотеку, отложил дневник и примерно час читал один из толстеньких томиков собрания сочинений Ньюмена [7] . Почти дочитав, он отчеркнул карандашом пассаж:

«Я постоянно интересуюсь, отчего в древности умирали старики. Мы читаем: „После того Иосифу сказали: вот, отец твой болен“ или „Приблизилось время умереть Давиду“. Чем они были больны, отчего они умерли? Равно и с отцами церкви. Святой Афанасий умер на восьмом десятке — отчего, от апоплексического удара? Нам не дано уподобиться в смерти мученикам — но иной раз мне думается, что немалое было бы утешение соединиться со святыми исповедниками в их болестях и угасании: папа святой Григорий страдал подагрой, святой Василий — печенью, ну а как святой Григорий Назианзский? Святой Амвросий? Святой Августин и святой Мартин умерли, простудившись, ибо возраст их…»

7

Дж. Г. Ньюмен (1801–1890) — английский теолог, публицист и церковный деятель.