Избранное
Шрифт:
384
исподлобья.— Я хотела бы о многом с тобой говорить, очень о многом. Мне доводилось беседовать с советскими музыкантами и учеными в Брюсселе, но, сам понимаешь, когда с человеком знакома несколько часов — это один разговор, и совсем другое, когда так, как с тобой…
— Тебя в Брукхаузен привезли в январе сорок пятого? С транспортом из Аушвица?
— Из Равенсбрюка. Нас было восемьдесят француженок и бельгиек. Тогда мне было восемнадцать.
— Вас первое время держали на карантине, на шестнадцатом блоке. Так ведь? Мы, русские, каждый вечер ходили смотреть на вас.
Кажется, она оценила его доверительность.
— Слушай, я знаю, что у вас в политической комиссии возникли трудности. Если хочешь, я поговорю с Шарлем.
— А что может Шарль?
— О, оп может многое! Наша ассоциация действует в тесном контакте с французами, кое в чем французы зависят от нас.
— Видишь ли, Мари, как бывший узник я, конечно, очень хочу, чтобы наш Международный комитет был активнее в общей борьбе… Но как представитель советской ветеранской организации я не имею соответствующих полномочий, я только наблюдатель и не собираюсь никак влиять на позицию товарищей. Верно, от их решения будет зависеть…
— Участие или неучастие русских в деятельности Международного комитета?
— В общем да. Очевидно, да. Но не одно это… Я все время пытаюсь понять, что за метаморфоза произошла со взглядами и поведением старых друзей.
Мари постучала твердым перламутровым ногтем по сигарете, стряхивая пепел.
— Вы, русские, меряете других, как у вас говорят, на свой аршин. Нация, давшая миру Рублева и Достоевского, иначе воспринимает мир, чем нации Рабле и Костера. Французы и бельгийцы рационалисты, вы идеалисты.
— У нас пользуются другой шкалой оценок.
— Мне это известно. Грубо говоря, на поведение делегатов западных стран влияет то, что наши страны связаны североатлантическим пактом. Федеративная Республика Германии — наш союзник по этому пакту. Понимаешь?
— Меньше прежнего понимаю. Разве наши товарищи, брукхаузенцы, представляют здесь официальные инстанции?
— Разумеется, нет. Но…
В эту минуту в автобус ввалился дородный Яначек, впрыгнул
25 Ю. Пиляр
385
Шарль, за ним поднялась Галя, служащая Цецилия, Дамбахер, Богдан и все остальные.
— О-о! — возопил, сияя всем своим белым женственным лицом, Яначек.— Шарль, Генрих, внимание! Мадмуазель Виноградова, также внимание! Если мне не изменяют глаза — я вижу мадам ван Стейн вместе с господином профессором Покатиловым. Они были здесь одни. Они взволнованы и смущены…
— Заткнись, Яначек,— сказала Мари (она выразилась по-лагерному: «Halte Maul…»).— Вечно встреваешь не в свои дела. Папа Шарль позволил мне посидеть рядом с Константом.
— Ты в этом уверена? — робко спросил Шарль.
Яначек загоготал и, подпрыгивая ногами с толстыми ляжками, прошел в конец салона, ущипнул Мари за плечо и очень довольный возвратился на передний диванчик.
— Я тоже хочу сидеть с красивой женщиной! — закричал, мешая немецкие и французские слова, Насье, влезший в автобус последним.— Прошу вас, мадмуазель, же ву при…— И ринулся к Гале, которая растерянно топталась в проходе, но был остановлен мускулистой рукой ван Стейна.
— Пардон, камрад Насье. Я беру мадмуазель в качестве заложницы,
— Как в целости? — хохотал Яначек.— Степные кочевники всегда были охочи до латинянок…
— Франц,— вдруг нежно пропела Мари,— пожалуйста, не делайте столько шума, мы с мсье профессором ведем идеологический диспут.
— Это правда, камрад Покатилов?
— Я думал, представители нейтральных государств менее мнительны,— сказал Покатилов.
— И более щедры на деньги,— мрачно вставил Сандерс, видимо, вновь мучимый «жаждой».
Автобус неслышно тронулся и покатил по брусчатой, отполированной дождем мостовой.
Мари задумчиво улыбалась.
— Франц — отличный парень, но повторяется. Кстати говоря, у него как у представителя нейтральной страны еще более трудное положение, чем у нас.
— Почему?
— Государственный служащий,— уклончиво ответила она.
— Я допускаю, что кое-кому из местных деятелей небезразлична позиция нашего комитета в отношении политики соседней страны, им не хотелось бы раздражать соседа…
386
— В особенности учитывая размер инвестиций некоторых частных фирм в здешнюю экономику.
— Вот вам и ваша хваленая свобода! — не сдержался Покатилов.
— Свободы у нас нет,— спокойно согласилась Мари.— Точнее, она существует в известных пределах. Однако не будем упрощать наших брукхаузенских проблем. Все мы обязаны помнить прошлое, и мы помним прошлое. Ты думаешь, почему Сандерс пьет? Он не может себе простить, что не пошел вместе с братом на часового.
— Когда?
— В апреле сорок третьего. Тебя когда привезли в лагерь?
— В июле.
— На третий день по прибытии Сандерса в Брукхаузен голландских заложников и английских парашютистов погнали в штайнбрух таскать камни, чтобы за этой работой их убить. Старший брат Ханса, военнопленный офицер,— они с Хансом одновременно попали в лагерь — после двухчасовой гонки, когда половина группы была истреблена, сбросил полосатую шапку, куртку и объявил, что пойдет на часового. Эсэсовцы, как помнишь, любили этот способ самоубийства заключенных. Он предложил товарищам и брату последовать его примеру. Несколько англичан и голландцев обнялись и пошли на проволоку под автоматные очереди часового…
— Я знаю несколько подобных историй,— вполголоса сказал Покатилов.— На месте Ханса я был бы теперь особенно непримирим.
— Он тоже государственный служащий, и у него семья,— ответила Мари.
2
Точно в 15.30 желтый бархатный занавес, подсвеченный так, что он производил впечатление колышущейся золотистой листвы, раздвинулся. На чистенькой сцене с блестящими полами сидели музыканты в коричневых бархатных куртках, белых брюках, белых туфлях и играли что-то мягкое, убаюкивающее. Мягко поблескивало лакированное тело контрабаса, мягко светилась лысина музыканта в очках, который стоял вполоборота к залу и играл на трубе и, очевидно, управлял оркестром, матово желтел кожаный круг барабана, как будто вздыхавший, когда по нему били полированными колотушками.