Избранное
Шрифт:
56
На мгновение Евстигнеева пронзила ярость: почему же командующий не подходит к те л е ф о н у? Он посмотрел на часы — было одиннадцать сорок пять или, возможно, на четверть минуты побольше. Перевел взгляд на Тонечку, у нее было такое же бледное, спокойное, с острыми глазами лицо. Повернулся к двери — Кривенко, в полушубке, в шапке, зажав меж колен автомат и опустив голову, в прежней позе сидел на лав ке. Значит, просто минуло еще слишком мало времени, чтобы командующий мог подойти?..
Евстигнеев вновь посмотрел на часы,
Ждать и вчера было тягостно. Когда после переезда из Ключарева в густом морозном тумане пробились первые красные лучи, Евстигнеев вместе с Синельниковым и Аракеляном вышел на поскрипывающее под ногами, белое от инея крыльцо. Он поглядел сперва вдоль дороги, где в начинающей розоветь молочной дымке пряталась деревушка Старково — всего в неполном километре от дома, на крыльце которого он стоял,— поглядел туда, потому что в Старкове на своем наблюдательном пункте находился командир дивизии. Потом Евстигнеев в бинокль стал смотреть прямо перед собой. В восемь двадцать должна была ударить наша артиллерия, осталось полторы минуты, и он с нетерпением ждал истечения этих полутора минут.
Туман рассеивался. Красные солнечные лучи делались оранжевыми, вдруг сильно заискрился на перилах крыльца снег, и сразу голубоватой полосой открылся Вазузин. И тут же стало видно все поле, огромное, в солнечных огоньках и синеватых рябинах теней, с легкими струйками истаивающего на глазах тумана.
Наконец в ясной морозной тишине гулко тукнул первый пушечный выстрел. В поле взметнулся блестящий дымок разрыва. Затукали по всему фронту — слева, справа и позади — дивизионные и полковые орудия, закипело, задымилось грохотом там.
57
где, укрытые морозным снегом, притаились захваченные немцами доты. Артиллерийская подготовка началась.
— Ну что, товарищ Аракелян,— сказал Евстигнеев, не отрываясь от бинокля и чувствуя тот прилив бодрости, который испытывает всякий пехотинец при звуках грома своей артиллерии,— что, товарищ Аракелян, достанем мы немца в дотах, как ваше просвещенное мнение?
— Должны, товарищ подполковник. Очень трудно, но… должны, я мыслю.
— Должны, должны,— незлобиво передразнил Евстигнеев.—Вам, как разведчику, полагалось бы знать более определенно.
— Этого никто не может определенно знать. Если все доты такие, как тот, в котором я был и в котором сейчас Полянов… только
Евстигнееву были неприятны слова Аракеляна, хотя он и отдавал себе отчет, что Аракелян прав: слишком велико было желание «достать немца», чтобы он, Евстигнеев, мог судить объективно. И все-таки не мог не отметить про себя душевной прямоты Аракеляна — качества, которое чрезвычайно ценил в людях.
— Кстати, с нашим дотом… Товарищ Синельников, так до сих пор и нет связи с Поляновым?
— Сейчас проверим. Думаю, что уже есть,— ответил Синельников, поворачиваясь к двери.
И как раз в этот момент все умолкло, потом снова тукнул выстрел, но за разрывом Евстигнеев не следил — знал, огонь переносится в глубину,— и, внутренне холодея, сжав зубы, впился глазами в хорошо уже различимую впереди серую линию на снегу, которая вдруг зашевелилась, взъерошилась и вот уже поднялись по всему полю, и далекое тонкое «ура» горячо кольнуло Евстигнеева.
Для него этот миг был всегда исполнен особого значения. Потом в бою люди десятки раз вскакивали на ноги, делали перебежки, стреляли, порой шли врукопашную, и это не могло не волновать. Но когда они по сигналу командира первый раз сознательно поднимались с земли навстречу смерти и Евстигнеев видел это, тяжелый душный ком застревал в его горле.
И Аракелян, и остановившийся на лолпути Синельников застыли рядом, и каждый в меру своей душевной зрелости чувствовал в эту минуту то же, что и Евстигнеев.
Внезапно воздух взорвался, затрещал, запел — это ударили пулеметными очередями из дотов. Почти одновременно засвер-
68
кали косые столбики минометных разрывов, много, очень много косых грохочущих вспышек, слитного гула ружейной, пулеметной и автоматной пальбы.
Еще бы минуту, даже полминуты бега — и первая линия вражеской обороны была бы преодолена!..
Но уже скомкалось и перемешалось все на той гладкой целинной полосе снега, что лежала перед дотами: серыми бугорками замерли убитые; пятились раненые; в ярости и досаде вдавливаясь в снег, вслепую и прицельно били из заинденевших винтовок и автоматов живые. А в небо со стороны Вазузина с нарастающим звоном и грохотом, казалось, прямо из слепящего оранжево-красного круга солнца уже вырвались «юнкерсы».
— В доты, в доты… еще бросок! — больше себе, чем своим помощникам, твердил Евстигнеев, а «юнкерсы» между тем с ревом шли на разворот, готовясь ударить по залегшим на ничейной полосе подразделениям.
Евстигнев опустил бинокль, нервно шмыгнул носом. Первая наша атака, очевидно, захлебнулась, и хотя это не могло решающе повлиять на исход всего боя, задача наступавших усложнялась. Вот уже ведущий «юнкере», отделившись от хоровода машин и напряженно звеня, устремился в пике, но Евстигнеев, не досмотрев, наклонил голову и шагнул в сени.