Избранное
Шрифт:
— А где Юлдашов? — медленно, как представилось ему, спросил он Кривенко и сам услышал свой голос, который существовал как бы отдельно от него.
Кривенко, прежде чем ответить, судорожно сглотнул слюну.
— Там. Во дворе,— сказал он, и Евстигнеев, переломив в себе что-то, внимательно посмотрел на ординарца.— У лошадей,— добавил, едва шевеля непослушными губами, Кривенко.
Кривенко тоже видел танки за окном, как видела их и Тонечка. Но если Тонечка не очень понимала, зачем начальник штаба сидит здесь сам и заставляет сидеть других, и вообще смутно представляла, что может быть дальше, то Кривенко
— Пусть пока Митхед встанет у крыльца,— сказал Евстигнеев.
— Есть! — ответил Кривенко как будто резво и слишком уж резво (но в то же время и медленно) вскочил на ноги и, закинув за плечо автомат, вывалился за дверь.
Гул танковых моторов все нарастал, в просветах меж машин уже не мельтешили зеленоватые фигурки, вот головной танк, качнувшись, выпустил из башни острый гремящий дымок — разрыв лег неподалеку в огороде — и пополз, нацеленный на деревню.
— Алло! — сказал Евстигнеев в трубку.— Алло!..
Дежурный телефонист тогда живо соединил его со штабом артиллерии дивизии. Евстигнееву доложили, что потери от первой, довольно неточной бомбежки небольшие и что наши батареи готовятся открыть ответный огонь. Евстигнеев попросил взять
62
под особое наблюдение квадрат один — три (кодовое обозначение места, где находился дот Полянова и где среди обломков «юнкерса» лежал раненый летчик) и немедленно — немедленно! — положить туда два-три снаряда, чтобы разогнать наседающих фрицев.
В артиллерийском штабе, как и во всей дивизии, радовались, что подбит «юнкере» (тем более что, по версии артиллеристов, самолет был сбит ружейным залпом артиллерийских разведчиков), просьбу Евстигнеева приняли близко к сердцу и заверили, что все будет сделано наилучшим образом.
Действительно, не прошло и двух минут, как метрах в тридцати от дота разорвался наш снаряд, который ранил двух немецких автоматчиков и заставил попятиться всю группу, к большой радости Полянова и его товарищей политработников, разгоряченных стрельбой и особенно счастливых потому, что они, как им думалось, на практике доказали эффективность прицельного залпового огня из винтовок в борьбе с вражеской авиацией: они, четверо, по команде Полянова дали залп в нарастающее серебристое брюхо «юнкерса», и тот врезался в землю…
Евстигнеев снова вышел на улицу. Солнце, перемещаясь к югу, заметно поднялось над горизонтом, и теперь все пятикилометровое поле под Вазузином лежало как на ладони. Гудели где-то невидимые самолеты, короткими, но частыми очередями погромыхивали крупнокалиберные вражеские пулеметы, еще более короткими очередями, экономя патроны, постукивали «максимы», и беспрерывно, нервно, раскатисто хлопали на всем обозримом пространстве винтовочные выстрелы.
Подняв к глазам бинокль, Евстигнеев ждал, когда вторично заговорят наши батареи и пехота двинется за огневым валом. И как это часто бывает, когда чего-то напряженно ждут, ожидаемый момент проскочил незамеченным.
Евстигнеев не расслышал звука первых орудийных выстрелов. Он лишь увидел, как впереди почти одновременно взметнулось несколько дымных кустов — прогрохотали разрнвы,— потом немного подальше и покучнее в расположении вражеской обороны опять
И в третий раз у самой линии дотов вспыхнуло несколько грохочущих дымков, запрыгали светлые фигурки командиров,
63
поднялись и почти тут же упали в снег серые кучки бойцов, потому что вся эта полоса снежного поля вновь запестрела косыми столбиками немецких минометных разрывов.
Евстигнеев длинно, грубо выругался и опустил бинокль. Все повторялось: доты стояли целехонькие, надежно укрывая противника от наших снарядов; пехота была не в состоянии прорваться сквозь плотный огонь вражеских пулеметов, к тому же бежать ей надо было по цельному снегу; и в довершение всего, как обычно, косящие налево и направо минометные разрывы и приближающийся грозный гул очередной группы «юнкерсов».
— Товарищ подполковник, к телефону! — приоткрыв дверь, позвал Синельников.
Звонил командир дивизии. Евстигнеев думал, что Хмелев спросит, как он всегда спрашивал в ходе каждого боя, нет ли каких новых распоряжений сверху, но комдив заговорил о другом.
— Послушай, дорогой товарищ, что мне тут голову морочит… ну, как его, фу, дьявол! Ну… Кузин! — Хмелев, нервничая, часто забывал кодовые имена командиров.— Вот он ссылается на Зарубина, а Зарубин — на тебя, действует, мол, по твоим указаниям… Ты догадываешься, о чем речь?
— Да, товарищ Владимирский. Но то, что придумал Зарубин, не противоречит…
— Противоречит, противоречит! — сдавленным басом прокричал Хмелев (чувствовалось, что его душит кашель).— По-моему, мы с тобой условились… Должен предупредить… не превышай… пока ведь я командую!..
Некогда было, да и невозможно объяснить все по телефону.
— Ясно. Есть! — побледнев от обиды, ответил Евстигнеев, услышал грохот первых бомбовых разрывов и посмотрел в окно. От Вазузина темной рокочущей волной надвигались немецкие бомбардировщики. Часть самолетов уже кружила над полем, другая, большая часть шла бомбить тылы.
— Воздух! — кричал в сенях Синельников.
— Все в блиндаж! — приказал Евстигнеев.
В этот момент закрылось солнце, и дом очередной раз встряхнуло. Следующая партия бомб, очевидно, должна была обрушиться на Мукомелино и Старково. И правда, едва Евстигнеев со своими штабистами успел спуститься по глинистым ступеням в блиндаж, отрытый в сарае того же дома, как над головой глубоко рвануло, и на столе в жестяной банке заметалось пламя коптилки.
64
Через полминуты блиндаж вновь был освещен спокойным желтоватым светом. Аракелян сел к сколоченному из старых досок столу и, открыв планшетку, начал писать оперативную сводку. Синельников, стоя в темном углу у выхода, держал в руке телефонную трубку и воркующим голосом чуть слышно произносил слова, понятные, казалось, одним связистам. Старший писарь, достав из чемодана папку, подсел к Аракеляну, приготовил чистую бумагу, копирку и стал перочинным ножичком оттачивать карандаш.