Избранное
Шрифт:
— А знаешь? — Она захихикала.— Знаешь, что он раз у меня спросил? Слушай, говорит, кто такой был Христос?
Угораздило ж меня выйти за такую дубину. И мы ведь обвенчались в церкви!
Она хихикает, а за перегородкой заскрипела кровать — хозяин повернулся, потом зашелестел газетными листами. Не зная, куда девать глаза, Дэйв уставился на бульдога, прилепленного кнопками к дверце буфета.
— И угадай, что он спросил, когда я ему объяснила? Нипочем не угадаешь. Он спросил, кто такой был Иисус.
Вот дубина.
Но что ж, как постелешь, так и поспишь. И уж это
И надо же, сколько лет я проторчала в этой дыре, и никаких соседей поблизости, одни грязные маори. А у меня сын подрастал. Могла я, по-твоему, удержать его подальше от этого Рэнджи? Никак не могла. Могла заставить его учиться в школе? Нет! Бывало, ускачет он на своей лошадке, но ведь в школу ехать надо мимо Рэнджи… тогда, правда, это был дом Рэнджиного дядьки. Другой дороги нету. А тот ублюдок его уже дожидается. Понимаешь, тому ведь тоже полагалось ходить в школу. И если мой Седрик решит вправду поехать в школу, тот влезет позади него на лошадь — и туда же. Ну что я могла поделать? Учитель посылал мне записки, а я их не получала, потому как, если он, бывало, даст записку Седрику, мой сынок ее порвет. А если почтой пошлет, Седрик узнает почерк на конверте, за почтой-то он ходил. И пришлось учителю самому сюда добраться, чтоб рассказать, что там мой сорвиголова набедокурил. Я чуть не померла со стыда.
Дэйв давно допил чай и теперь выпрямился на стуле, скрестил руки на груди и терпеливо слушает.
— Да, миссис Макгрегор,— говорит он.— Но, бьюсь об заклад, Седрику и Рэнджи иногда бывало очень весело.
Что такое!
Дэйву хорошо рассуждать. Он-то милый, спокойный, воспитанный молодой человек. Хорошо ему рассуждать, а она какого позора натерпелась. Весело им было — ничего себе веселье! Этот Рэнджи такой, что и рассказать неприлично.
Но это всем известно, так уж она и Дэйву расскажет.
Да, это было, когда миссис Эндерсон только-только приехала из Англии. Она тогда ходила ко мне в гости и меня к себе приглашала. Сказала, ничего худого в этом нет. Сказала, маори не похожи на белых, они не такие, только она-то считает — они лучше белых! Слыхали вы, чтоб женщина несла этакий вздор? А этот Рэнджи, и его дядя с теткой, и его сестра Мьюриэл и двоюродная сестра Клодия — все спят в одной комнате. И на всех только две кровати! А Рэнджи уже не маленький, ему шестнадцать, и Клодии столько же. И миссис Эндерсон мне толкует, что в этом нет ничего худого! Думаете, она не знала, куда девать глаза со стыда, когда я ей выложила, что мне в точности известно — Клодия ждет ребенка? Дудки, она сказала — мол, постараюсь, может, сумею помочь им пожениться.
Старуха так расхохоталась, что не могла продолжать, и Дэйв сказал — по его мнению, со стороны миссис Эндерсон это было очень великодушно.
— Ну да! Много ты понимаешь! Совсем как она. Хуже нет — мешаться в дела маори. Лучше с ними не вязаться… только этот Рэнджи нипочем не желал отстать от моего сына.
— Но ведь они поженились? — спрашивает Дэйв.
— В том доме при дороге живет не Клодия,— говорит старуха.— Это Эйлин.
И объясняет — когда насчет Клодии дело вышло наружу, все оказалось хуже, чем думали: на
Ну надо же, сижу и рассказываю тебе всякие гадости. Самые гадкие гадости. А у меня работы по горло. Да еще нынче рождество. Но разве мужчине понять, каково это — быть матерью? Каково было мне узнать, что Рэнджи таскает моего Седрика за пять миль к этой Эйлин. Да, и они оба не возвращались домой по нескольку дней кряду.
Дэйв, говорит она, а что бы твоя мама подумала, если бы ты этакое вытворял? Ну, за тобой-то, конечно, ничего похожего не водилось. По тебе сразу видно, какая мать тебя воспитывала.
Ты мне скажи, ведь у тебя хорошая мать?
И вдруг бульдог с олеографии посмотрел так нахально, что Дэйв почувствовал — напрасно он старается выдержать этот взгляд. А вышло это потому, что выглянуло солнце, хлынул в окна уэйры яркий свет, разом затрещала, накаляясь, железная крыша, чуть не оглушила. Оба вскрикнули, хозяйка вскочила.
У нее работы по горло, нельзя терять ни минуты. Эй, там, мистер бездельник, хватит разлеживаться в постели, ей надо снять простыни. Но первым долгом она пойдет вправит мозги Джонни. Мало она намучилась, пока старалась научить уму-разуму родного сына, так еще Джонни свалился ей на шею.
Она подхватила тарелку Джонни, на которой обмякла в застывшем жиру яичница с ветчиной, и Дэйв подумал — опасно дольше мозолить ей глаза. Но не успела она дойти до двери, как прозвонил телефон, она сняла трубку, готовая подслушивать, и Дэйв тихонько встал. Протянул руку за тарелкой, старуха сперва не отдавала, но уступила, боясь нашуметь; и он шагнул за дверь как раз вовремя: за переборкой заскрипела кровать и послышался голос самого:
— Ты еще не ушел?
Ничего я тут не могу ни сказать, ни поделать, думает Дэйв. Только и остается сидеть и слушать.
— Расскажи я все про себя, ты б со мной больше и толковать не стал,— говорит Джонни.
Дэйв растянулся на спине, заложил руки под голову. Стоит ему повернуться на бок и посмотреть в щель, Джонни обижается, что он не слушает. А повернуться на другой бок и видеть лицо Джонни просто не под силу. И вовсе не хочется, чтоб он перехватил твой взгляд, когда ты косишься на бутылку,— она стоит на полу, задвинутая далеко под Джоннину койку. Судя по запаху, это виски.
— Нет, Джонни,— говорит Дэйв,— ты глубоко ошибаешься.
Джонни сел в постели, тарелку держит на коленях, но еще ни куска не проглотил. На щеках у него разводы, будто улитка проползла,— следы высохших слез. Изредка он еще шмыгает носом и проводит под ним ладонью. На измятой, скомканной глине усталого коричневого лица будто нарисованы красные пятна, за опухшими веками совсем не заметны глаза.
— Вот плачу, что теперь станешь обо мне думать? — говорит он.
— Не такой я строгий судья,— говорит Дэйв.— Во всяком случае, не по этой части.