Избранное

Сарджесон Фрэнк

— Мистеру Макгрегору я ни словечка не сказал,— продолжает Джонни,— а вот Седрика и правда отругал. Сказал ему разное, что запомнил из Библии, и сказал — я, мол, всегда старался подавать хороший пример.

А вот трещина довольно широкая, можно зацепиться обеими руками. И торчит небольшой выступ, хоть не всей ступней, а на пальцы стать можно. Но вдруг камень вывaлитcя? Ладно, попробуем удержаться сразу и на том и на другом. А выше, кажется, станет полегче, вон до самой трещины спускается сверху корень толщиной в руку.

— Знаешь,—

говорит Джонни,— я, как стал работать на здешней ферме, с тех пор ни капли спиртного в рот не беру.

Лежишь на животе, стараешься отдышаться и чувствуешь, как по тебе струится пот. А там, далеко внизу, долина, и за остроконечными макушками деревьев виден чей-то дом. Вроде и чужой, и вроде очень знакомый, утираешь ладонью пот, заливающий глаза, стараешься разглядеть получше. Смотришь, а там как раз налетел ветерок, колыхнул на веревке сохнущее белье. А больше там никакого движения, только над крышей дома дрожит раскаленный воздух.

— Теперь я посплю, ты не против? — говорит Джонни.— Может, тогда мне станет получше.

Но есть же кто-то там, внизу. Что за люди могут жить в таком месте?

— Я не хочу тебя гнать,— говорит Джонни.— Но может, отнесешь тарелку, а то вдруг сама за ней придет.

Пока обедают, она бесконечно ругает себя: никудышная стряпуха! Все не так, как надо. Картошка у нее чересчур разварена и расквасилась, фасоль старая и жесткая, баранья нога пережарена и пересушена, в мятный соус бухнула слишком много сахару. И отродясь она еще не готовила такого дрянного пудинга. Вода просочилась внутрь, салфетка была дырявая, а она и не заметила. И луковый соус подгорел. Даже не понять, как Дэйв усидел за столом и умудрился хоть что-то съесть. И может, даже лучше, что Джонни не пришел к обеду, все равно ничего нельзя в рот взять.

— Но как это ты меня перехитрил, а? — говорит она.— Как это я поддалась — не пошла и не вытащила его сюда?

У Дэйва шея в поту, он взмок под тонкой хлопчатобумажной рубашкой, нет, миссис Макгрегор, говорит он, не надо второй порции пудинга. Все очень вкусно, но еще хоть глоток — и он лопнет. Он просто не в силах больше есть.

Просто надо расстегнуть верхнюю пуговицу на брюках, говорит она.

Но я знаю, в чем беда. Я знаю, тебе просто не понравился мой пудинг.

Надо было тебе пойти к миссис Эндерсон, она ж тебя приглашала. Она-то накормила б тебя распрекрасным обедом. Со всеми своими выкрутасами!

Дэйв говорит, он сегодня еще успеет надоесть Эндерсонам. Ведь он обещал прийти к ним вечером, у них будут гости.

От раскаленной солнцем крыши в комнату пышет зноем, в очаге еще дотлевают уголья, и старику в парадных фланелевых брюках по случаю праздника, похоже, еще жарче, чем Дэйву. Но он говорит — да, он не прочь съесть еще порцию пудинга. Пудинг тебе удался, Фэн! А тесто штука хорошая, без него от человека останутся кожа да кости.

— Много ты понимаешь в еде,— отвечает

она.— Если б я для одного тебя стряпала, мне было б без разницы, удался обед или не удался.

Вон как тебя в пот бросило, говорит она. Тьфу, старый вонючка. А еще приходится с тобой спать.

Ел бы поменьше мяса!

— Ну-ну, потише, Фэн,— говорит старик.

Она готова огрызнуться, но вдруг залаяли собаки — и сразу же успокоились. Для миссис Дэйли еще рано, говорит она. Нет, это, наверно, паршивцы черномазые пришли за своими паршивыми угрями. На закуску к своему паршивому пиву.

Дэйв, говорит она, не давай миссис Эндерсон тебя напоить на своей вечеринке. С этими ее городскими друзьями-приятелями!

— Как скажешь, Дэйв,— говорит старик,— едят в городе такое отличное мясо?

— Нет,— говорит Дэйв,— я такого никогда не пробовал.

— То-то.— Старик поднимается, берет с буфета щипцы и кулек орехов.— Выходит, городским достается второй сорт? — говорит он с явным удовольствием.

А хозяйка перехватывает взгляд Дэйва, устремленный на щипцы. Ну и форма у щипцов: женские ножки в туфельках на высоком каблуке.

— Да-да,— говорит она.— Паршивый старый козел выложил за эти щипцы тридцать пять шиллингов. Только в один прекрасный день он их хватится. Возьму и кину их в речку.

— Понимаешь, Дэйв,— говорит старик,— наша страна держится на фермерах. Для экспорта нужно все самое лучшее. Нам надо продавать больше, чем мы покупаем. Не то страна обеднеет! Это хорошая политика. Но не худо фермеру и самому съесть кой-что хорошее со своей собственной земли.

Он еще не договорил, а старуха вся побагровела, еле сдерживается.

Чушь собачья!

Он не хуже знает, чушь это, не едят фермеры самолучшее мясо!

Взять хоть Джека Дэйли, говорит она. Джек забивает старых овец, их мясом разве что собак кормить. Только его-то собаки мяса не видят. Одни обрезки да отходы. Вот Джековы голодные псы и рвут наших овец.

Джеку надо большую семью прокормить, говорит старик. И еще ссуду выплачивать. Ясно, он бьется изо всех сил. Джеку Дэйли надо как-то сводить концы с концами — и всей стране тоже.

А что скажет Дэйв? Пробовал он разбираться в политике?

Вот в чем была беда с Седриком. Его это не занимало. Он даже газет никогда не читал.

Тут старуха потянулась за тарелками, со стуком поставила одну на другую.

Политика!

Они-то празднуют, сидят сиднем и толкуют про свою политику.

А женщина работай без роздыха, никаких тебе праздников. Попробовали б эти трепачи, каково живется в юбке, враз бы узнали, почем фунт лиха.

А она если станет рассиживаться, старая миссис Дэйли прикатит на своей кобыле и застанет ее еще в фартуке. Да, и она не успеет снять белье, оно там сушится на веревке.

И пусть они ей скажут, что толку в ихней политике, стал ли от политики мир хоть на столечко лучше.

Может, это политика подала им на стол обед?

Может, политика дала им крышу над головой и укрыла от непогоды?