Избранное
Шрифт:
Число монографий о Йейтсе исчисляется сотнями. Все стороны его жизни и творчества, все мыслимые темы, влияния и параллели стали объектом кропотливого изучения исследователей в университетах всех континентов, от Бразилии до Австралии. Приближают ли они нас к тайне поэта? В какой-то мере да — по крайней мере, лучшие из них. Но в целом эта «йейтсовская индустрия» внушает некоторую оторопь. Как писал сам Йейтс в стихотворении «The Scholars» («Знатоки»):
Хрычи, забыв свои грехи,
Плешивцы в сане мудрецов.
Разжевывают нам стихи,
Где бред любви и пыл юнцов,
Ночей бессонных маета
И — безответная
Йейтс начинал как поэт романтической традиции. В сущности, он принадлежал не только двум культурам, но и двум векам, его жизнь (1865—1939) почти напополам делится рубежом столетия. Все отмечают, как сильно изменился стиль поэта в поздние годы; рубеж приходится примерно на 1917 год, когда он написал свою самую замечательную работу в прозе, поэтическое кредо и одновременно биографию души, небольшой трактат Per Amica Silentia Lunae — что значит «При благосклонном молчании луны» (название взято из Вергилия).
Не случайно «знатоки» находят все новые темы для своих книг о Йейтсе; он действительно поражает своей многогранностью: поэт, прозаик, критик, драматург, театральный деятель, философ-визионер, мистик и так далее... Тут очень уместно вспомнить притчу о слоне и семи слепых, которые так и не сошлись во мнении, что представляет собой предмет, который они только что ощупали: веревка, тряпка или колонна.
В самом деле, кто такой Йейтс? Поздний прерафаэлит, участник декадентского «Клуба рифмачей», друг Оскара Уайльда и ученик Малларме? Талантливый критик, издавший неизвестные рукописи Уильяма Блейка и впервые объяснивший значение его творчества как единого целого? Символист, посвятивший свою жизнь и стихи своей жестокой возлюбленной Мод Гонн, которую он воспел как Прекрасную Елену и Сокровенную Розу? Ирландский националист, разделявший мессианские идеи самых фанатичных своих друзей, духовидцев и революционеров? Многолетний житель Лондона с обширными связями, устраивающий по понедельникам журфиксы в своей холостяцкой квартирке на Уоберн-Плейс? Адепт тайных наук, ученик мадам Блаватской, член розенкрейцерских обществ, каббалист и астролог? Основатель и многолетний директор Ирландского национального театра — Театра Аббатства, имевшего для ирландской культуры не меньшее значение, чем Художественный театр Станиславского для русской? Драматург, соединивший в своих пьесах возвышенную поэзию и японский театр Но? Автор книги A Vision («Видение»), продиктованной духами и претендовавшей на то, чтобы объяснить путь души и ход мировой истории — от Рождества Христова до наших дней и дальше? Удалившийся от мира поэт-мудрец, замкнувшийся в своей средневековой башне Тур Баллили? Лауреат Нобелевской премии и сенатор, обитающий в красивом георгианском доме в центре Дублина? Друг и собеседник Эзры Паунда, разделявший с ним любовь к средиземноморской Ривьере? Поэтический старовер, ославленный поколением Элиота как шарлатан и безумец? Великий лирик, рифмовавший старость и ярость, писавший с годами все лучше и сильнее, правивший свое последнее стихотворение «Черная Башня» кривыми буквами на смертном одре?
Кто вы, мистер Элефантус? Неужели эта громада томов на библиотечных полках, как огромный Левиафан, проглотила целиком и без остатка этого когда-то помахивавшего хоботом живого слона, и нам никогда уже не выгрести поэта из-под рухнувшей башни журналов и монографий?
В минуту сомнений лучше всего просто достать с полки книгу и прочесть его стихи — и перед нами предстанет замечательный поэт, который в самом главном никогда не менялся и, как ангелы Сведенборга, был вне возраста: в старости чувствовал себя пылким юношей, а в юности — воображал разбитым старцем. Как вот в этих «Жалобах старика» (1890):
Я укрываюсь от дождя
Под сломанной ветлой,
А был я всюду званый гость
И парень удалой,
Пока пожар моих кудрей
Не сделался золой.
Или «Песне скитальца Энгуса» (1893):
Пускай я стар, пускай
От косогоров и холмов,
Но, чтоб ее поцеловать,
Я снова мир пройти готов;
И травы мять, и с неба рвать,
Плоды земные разлюбив,
Серебряный налив луны
И солнца золотой налив.
Знаменитый американский критик Гарольд Блум вспоминает, что в эпоху т.н. «высокого модернизма», в 1950-х годах, было принято считать позднего Йейтса несомненным гением, а его раннюю поэзию начисто отвергать как запоздалый романтизм, эстетизм и так далее. «Но Йейтс, хотя он и развивался со временем, никогда не изменял своим поэтическим корням, и ныне, состарившись, я с упоением читаю раннего Йейтса, начинающего поэта, писавшего в духе Блейка, Шелли, Уильяма Морриса и Данте Габриэля Россетти»[2].
Что бы ни говорили русскому читателю эти имена, я полагаю, что для нас было бы полезнее сравнение с русскими поэтами — чтобы отчетливей представить характер стихов Йейтса, определить ему место в нашей литературной ойкумене. А переводчику это необходимо еще и для того, чтобы настроить свою лиру, найти стиль, каким должен говорить по-русски великий ирландский поэт.
Так поневоле я сделался «параллелистом» (по выражению В. Набокова), то есть стал подмечать параллели и сходные места у Йейтса и поэтов Серебряного века. Первым искушением было сравнить Йейтса с нашим Александром Блоком. Действительно, между двумя этим поэтами-символистами много схожего. Необычайная музыкальность, чуткость к неярким краскам и смутным переходам, к таинственному сумраку предвечерья и северной ночи, визионерство. Недаром Йейтса называли поэтом «кельтских сумерек». А вот как писал Блок:
Я вышел. Медленно сходили
На землю сумерки зимы...
Или:
Я вышел в ночь — узнать, понять
Далекий шорох, близкий ропот,
Несуществующих принять,
Поверить в мнимый конский топот...
Сравните с зачином «Песни скитальца Энгуса»:
Я вышел в темный лес ночной,
Чтоб лоб горящий остудить...
Сходство интонаций говорит само за себя. Но главное, сходство возлюбленной, она же Муза, у обоих поэтов: Таинственная Роза Йейтса, по сути, то же, что Прекрасная Дама Блока — и реальная женщина, вознесенная на метафизический пьедестал, и воплощенная в женщине Тайна Жизни, Душа Вселенной[3].
Я бы добавил сюда — ощущение жизни как сцены, взгляд в зеркало, склонность к театрализации, достигшая логического завершении в поэтическом театре Блока и Йейтса. Название пьесы «Роза и крест» Блока вовсе не случайно перекликается с розенкрейцерскими увлечениями Йейтса.
Не меньше общего обнаруживается у Йейтса с Вячеславом Ивановым, главным и наиболее авторитетным теоретиком символизма. Между прочим, они были ровесниками — оба родились в 1865 году. Гумилев, посланный во время войны в командировку в Лондон, так и писал Анне Ахматовой: дескать, приглашен сегодня на вечер к Йейтсу — «это их, английский, Вячеслав». Так он его воспринял: поэт-мистик, вождь английских символистов.
Думаю, сыграло роль и оглавление книги Йейтса, изданной в 1913 году специально для Европы, — она продавалась в петербургских книжных лавках. «Роза земная», «Роза мира», «Роза битвы» — эти названия не могли не ассоциироваться у Гумилева с циклом Rosarium из «Сог ardens» Вяч. Иванова: «Роза меча», «Роза Преображения», «Роза союза», «Роза возврата» и т.д. Да и слухи о том, что Йейтс покупает башню в графстве Голуэй, могли срезонировать: «Башней» называлась знаменитая квартира Вяч. Иванова в Петербурге, где собирался весь поэтический Петербург.