Избранное
Шрифт:
Дома…
Низкие дома, один двухэтажный. Какой-то мужик выводит пару лошадей из растворенных ворот.
«Жаль, что не попались они мне на шоссе. Лошади, если им в глаза посветить, бесятся. Мужик ругался бы, ха-ха-ха, шикарно старики умеют ругаться. Слушать приятно. И я сумел бы не хуже, да Шеф не велит. Говорит, что ругаются только слабые. Наш Шеф чудит. Двадцать шесть лет, ничего не попишешь. Впрочем, когда у человека силенок не хватает, вот он и ругается, не знает, как быть! Шеф прав».
…Несколько освещенных окон. Трехэтажный освещен весь сверху донизу. На улице пусто, по булыжной мостовой цокают подковы. Жужжит динамик, и свет фонаря падает на камни. Мостовая похожа на сеть, захватившую вместо
Освещенный квадрат большой площади. В темном углу темно. Знакомых не видать. Под фонарем стоят шесть, не то семь эфэсовцев[8]. Ждут чего-то, покуривают. «Жми прямо на них, раз лошадям в глаза посветить не удалось!»
Люди стоят, заложив руки за спину, и все, как по команде, поднимают руки и заслоняют ладонью лицо. На рукавах — красные повязки, в белом кружке — черная свастика. «Известное дело, настоящему мужчине на эти закорючки и глядеть тошно».
— В чем дело? — спросил один из эфэсовцев.
— Ты что, милый! — крикнул другой, отскочив в сторону.
«Какие-то незнакомые, должно быть, это те новенькие. С пистолетами. Знает ли Шеф об этом? Он все знает, но сказать ему все же нужно. «Милый!» Ха-ха, нагнал я на него страху. Сегодня мы кое для кого споем отходную. Сегодня-то уж точно, чует мое сердце!»
И, не снижая скорости, он свернул в темный угол площади. За площадью в кривом переулке, идущем вверх по склону холма, стоял «Городской трактир».
Суслик соскочил с велосипеда, вошел через темные ворота в еще более темный двор. Сквозь узкие щели в ставнях пробивались тоненькие лучики света, словно светящиеся нити. Суслик любил подглядывать в эти узкие щелочки, но сегодня ему было не до того. Он вел велосипед в руках. Переднее колесо наткнулось на что-то. Это была поленница буковых дров. Он поднял велосипед и легко забросил его на поленницу. Ощупал карман. «Кастет на месте!» — Суслик даже захлопал в ладоши. Потом подпрыгнул, притопнул было ногой, но тут же опомнился, сообразив, что мужчины не ведут себя так даже в темноте. Он сконфузился и вспомнил Лиса. «Увидал бы — на смех меня поднял!»
«Городской трактир» помещался в старинном здании, вход в него вел через каменный портал. Косяки и двери его были окрашены в зеленый цвет. Прямо против дверей с потолка свисала яркая электрическая лампочка без колпачка. Внутри — шесть прогнувшихся балок, потолок из широченных досок; вдоль стен на уровне головы сидящего человека — дощатые панели, вырезанные по краю, как зубья пилы. Все было окрашено в густо-зеленый цвет, который придавал лицам входящих мертвенно-зеленоватый оттенок и нагонял тоску. Здесь все было зеленое: и стойка, и высокий буфет, заставленный пустыми бутылками, и столы, и стулья, и пустая скамейка. Засаленный, давно не метенный пол казался еще темнее.
— Добрый вечер.
— Добрый… — ответил трактирщик Домин, человек с ручищами, как лопаты, и в кожаном фартуке.
— Маленькую пива!
— Маленькую… — повторил Домин и принялся лениво накачивать пиво, шепча что-то себе под нос. Пиво пенилось, пена хлопьями падала на стойку, с ярко-красных губ Домина слетали какие-то хриплые звуки. Положив локти на блестящую жесть стойки, Суслик нагнулся, чтобы расслышать шепот:
— Ублюдки, ублюдки, ублюдки… — донеслось до него.
В трактире сидело четверо. Суслик был пятым. У печи расположился беззубый «инженер-архитектор» Мюних. Он подпирал кулаком лохматую голову. Перед ним стояла недопитая кружка пива и валялась шапка. Мюних быстро жевал что-то, острый кадык дергался, натягивая морщинистую кожу на шее, раздувались ввалившиеся щеки.
Через
Мюних слегка привстал и плюнул через стол на сапог.
— Промахнулся. Ублюдки… ублюдки…
Нога осталась в прежнем положении — эфэсовцы даже ничего не заметили.
Суслик знал Мюниха, как и все в Правно. Подобно большинству местных немцев, он был одновременно каменщик, плотник и жестянщик. Пьяный, он именовал себя «инженером-архитектором», и так его называли все. Пил он зимой, когда легкие, по его словам, пересыхали и начинали подозрительно хрипеть. Впрочем, хрипели они не только зимой. Но с тех пор, как эфэсовцы — почти два месяца назад — насильно забрали его сына в войска СС, он пил ежедневно, стал задирист и никому не давал проходу. Он устраивал скандалы на улице, привлекая всеобщее внимание. Вот и вчера крикнул жандарму: «Эй, жандармская морда, зачем сына моего угнал? Сам-то чего в эсэсовцы не подался, холуй буржуйский! Погоди, попадешься в руки «инженера-архитектора»!» И когда жандарм, подталкивая, повел его в участок, Мюних ругался на всю площадь, чтобы все его слышали. В жандармском участке ему как следует всыпали и отпустили домой.
В последние годы Мюних перешел на сторону коммунистов, об этом тоже знало все Правно. Удивляться тут нечему — на прошлых выборах[9] за коммунистов проголосовала почти пятая часть правненских избирателей. Но Суслик коммунистов не уважал; по его мнению, они боролись с фашизмом бумажками, а Мюних зря глотку драл. Сейчас он хоть плюнул, надеялся попасть на сапог эфэсовца, что было до некоторой степени даже интересно. Не будь «инженер-архитектор» «старым, как мир» (а «старым, как мир» был всякий, кому перевалило за пятьдесят), то Суслик предложил бы Шефу принять Мюниха в свою команду. «Мы бы его сделали настоящим мужчиной, характер у него для этого подходящий. Кое-чего ему не хватает, но зато у нас это в избытке! Из него вышел бы парень что надо, не то, что Лис. Интересно, попадет или не попадет? У меня кастет». — И Лукан-младший снова ощупал карман. Принимая от Домина кружку пива, он встретился взглядом с трактирщиком и заметил, что тот встревожен. Домин, навалившись на стойку, ухватился за ее край лапищами.
— Попадет, попадет… — приговаривал он.
Мюних, опершись руками о стол, встал в позу оратора и наклонился вперед. Был он невелик ростом, худощав, одежда висела на нем, как на вешалке.
Он плюнул. Плевок, пролетев со свистом по воздуху, плюхнулся на блестящее голенище.
Нога не сдвинулась с места. Седеющая голова эфэсовца медленно повернулась в сторону печи.
Мюних стоял, разинув рот, похожий на черную яму, где в левом уголке что-то поблескивало. Тому, кто знал Мюниха, было известно, что это два зуба, два его последних стальных зуба.
Суслик держал руку в кармане. «Их трое, у одного пистолет. Но настоящий мужчина не считает своих врагов, так поступают только трусы. Начнем с того, который с пистолетом, — трах ему прямо в брюхо, и все! Шикарная получится отходная, пускай запомнит, коли посмел войти в «Городской трактир»! Хорошо, что я сюда заглянул. Не то они, пожалуй, покалечили бы «инженера-архитектора». Потом примусь за второго, а третий и сам убежит. А не убежит, так Домин его выкинет вон. Жаль, что трактирщику уже сорок. Стареют люди. А что в этом хорошего? На тридцати следовало бы остановиться. Не всем, конечно. Но Домину надо бы оставаться всегда молодым. Мюниху тоже и Шефу, понятное дело. Руки у меня чешутся, кое-кто схлопочет по морде, это уж точно. Чует мое сердце. Эх, Лиса здесь нет. Поглядел бы, как действует мужчина… Стеклышко! Отыщу стеклышко, ха-ха, пускай забавляется…»