Избранное
Шрифт:
— Где ты раньше был? Дам тебе под зад, если через минуту не управишься. Может, помочь прикажешь?
— Нет, не надо.
— Ну, то-то!
Солдаты перекидывались шутками, и у всех стало веселей на душе. И у фельдфебеля и у молчунов.
Потом Чилина отвел всех в чащу. Там они привязали лошадей, задали им корму, и Шамай подумал, что теперь не грех бы и отдохнуть.
— Теперь, ребята, сгружай боеприпасы! Да аккуратненько с этими чертовыми куклами! Подорветесь еще. Придется тогда новых хоронить.
Три повозки выгрузили, и Шамай хотел было спросить, что делать с убитыми, но в суматохе забыл.
— Батарея,
— Что такое?
— Речь скажет.
— Это еще зачем? Спать охота.
— Смирно!
— Солдаты! — обратился к строю надпоручик. Он забрался, как видно, повыше; голос его доносился откуда-то сверху.
— Никак на дерево залез?
— А бук здесь растет?
— А черт его знает.
— Наша вторая батарея…
— Молчи! Да не топчись, ноги мне отдавил!
— …наша вторая батарея прибыла в расположение передовых частей, к тому самому пункту, о котором договорилось наше командование с немецким. Мы сейчас находимся как раз там. — Гайнич помолчал, затем повысил голос и сердито продолжал: — Отсюда мы никуда не отойдем, у нас один путь — только вперед! Рука об руку с немецкими друзьями мы одержим победу над большевизмом! Положение резко изменилось! Теперь я требую строжайшей дисциплины, неукоснительного повиновения и точного выполнения всех приказов. — Минута была столь торжественной, что у надпоручика даже голос дрогнул. — С теми, кто не подчинится, разговор будет короткий. Немедленно в трибунал. Тому, кто не знает, что такое полевой суд, я разъясню лично.
— Бабах — и готово!
— Тихо там! Кто это сказал?
Послышался чей-то робкий одинокий смешок.
— Тут все время кто-то испытывает мое терпение, но я эту сволочь найду, он у меня узнает, где раки зимуют! Командиром огневой позиции назначаю поручика Кристека. На наблюдательный пункт отправится поручик Кляко. — Солдаты замерли: решались судьбы людей. — Да, да, все мы люди, и я ценю то, что вы совершили трехмесячный пеший переход. Это геройство. Я доволен вами, исключая нескольких сволочей, которые стараются внести беспорядок в наши ряды. Этими сволочами я еще займусь. Но в общем я вами доволен и потому приказываю каптенармусу выдать каждому солдату по пол-литра рому. Начинайте раздачу, каптенармус! Отбывающие на наблюдательный пункт получают ром в первую очередь.
Шамай хотел спросить про убитых, но тут поднялся такой гам, что все вылетело из головы молчуна.
— Шнапс, ребята!
— Ура, ром!
— Стройся!
Солдаты с котелками моментально выстроились в очередь. Мало у кого нашлись фляги. Их порастеряли дорогой. У Шамая фляжки тоже не было. Он медленно продвигался вперед и время от времени перекидывался словом-другим с солдатом, стоявшим перед ним.
— Не скоро дело движется!
А сосед всякий раз отвечал:
— Матерь божья, ох, и напьюсь я сегодня! Вот увидишь, как напьюсь.
Он тоже был из молчунов, женатый, но пока бездетный человек.
Когда каптенармус произносил: «Следующий!» — солдаты продвигались на шаг вперед. Каптенармус с казначеем и их ездовой, которых батарея дружно ненавидела за то, что они обворовывали солдат, соорудили из ящиков что-то вроде прилавка.
— Матерь божья, ты увидишь, как я напьюсь, — сказал молчун в
— Пан каптер! Дайте еще пол-литра. Заплачу пятьдесят марок. Пол-литра за пятьдесят марок!
Каптенармус зачерпнул следующие пол-литра и рявкнул:
— Катись, катись подальше! Следующий!
— Сто марок!
— Убирайся к чертовой матери! Следующий!
— Пан каптер… Сто…
— Пшел прочь, к дьяволу… Нахальная рожа.
— Тоже мне вояка, падло этакое! — зашипел молчун и побрел в темноту.
— Что ты сказал? Что ты сказал!
Каптенармус вскочил. Звякнуло что-то металлическое. Должно быть, опрокинул котелок.
— Не подходите ко мне, ром мой прольете, — чуть не плача, умолял молчун, но когда заметил возле себя каптенармуса, взревел: — Приколю штыком, как свинью! — И вдруг тоскливо взвыл, словно зверь: — Убью, убью!
Никто даже не улыбнулся — молчуны зря такого не скажут.
— Погоди, нахальная рожа, мы еще посчитаемся!
Налили и Шамаю. Куда же ему деваться? Каждый, конечно, возвращается домой. Где же лучше? И Шамай отправился к трем мертвецам. Он понюхал котелок. И вправду ром! Стало весело на душе, ноздри раздулись, как у загнанного животного. Он поднес было котелок к губам. «Нет, лучше досчитаю до десяти!.. Десять! А потом еще раз десять!» Но едва Шамай дошел до восьми, котелок поднялся сам собой, и Шамай жадно припал к нему. Теперь закурить. Он забрался в повозку и поставил котелок на полотнище палатки, куда-то в середку, прямо на живот покойника. Потом протянул руку за спину и, нащупав ноги убитых, усмехнулся. Взяв в руки котелок, он засмеялся: теперь мертвецы больше не пугали Шамая.
— Матерь божья, ну и натерпелся я страха, — бормотал молчун где-то рядом с повозкой, внизу, у ног Шамая. — Сроду так не пугался. Попробовал бы он у меня вылить ром, я бы… штыком его… штыком, как свинью. Матерь божья, ох, и наберусь же я сегодня!
И молчун затих.
Шамай посмеивался, прислушиваясь к знакомым добродушным словам, но молчуна не окликнул.
— Матерь божья, и капли не осталось! Да как это можно? — Что-то лязгнуло. Должно быть, молчун отшвырнул котелок. — Ребята, опомнитесь! Продайте хоть капельку рома! Даю сто марок за пол-литра. У каптера разума ни на грош, будьте хоть вы чуточку поумнее! Побойтесь бога! Я хочу вдрызг напиться! Христиане! Шли бы вы подальше… не христиане вы, нет! Вы язычники, безбожники, как наш каптер. — Голос молчуна затерялся где-то между повозками в лесу, потом снова возник, загремел с необычайной силой: — Сто двадцать марок, дурья твоя башка! Возьми их с собой в могилу! Подавись немецкими бумажками!
Вслед за тем раздался чей-то веселый смех:
— Хи-хи!
Шамай развеселился. Улыбаясь, он заглядывал в котелок, — хотелось узнать, сколько там еще остается. Но было темно. Тогда он опустил палец и стал им помешивать ром. «Кашку варила, варила…» — напевал он и никак не мог вспомнить, какие слова дальше. И песенка ли это или просто стишок? Кто-то, отчаянно бранясь, прошел мимо повозки с убитыми. Шамай испугался, подумав, что это молчун, который хочет купить у него ром. Он поднес котелок к губам, собираясь вылить в рот остатки. Шаги стихли, а Шамаю вдруг стало плохо. В желудке что-то поднялось. Ко лбу, потом к щекам будто приложили ледяную ладонь.