Цветок прощаний и разлук,не прячась, но и не казотясь,глядит на разливанный лугголубоглазый миозотис.Он вечно свежий, как роса,готов пробраться и песками,и крохотные небесапридерживает лепестками.И путешествует меж травс откоса и до водной глади,цветок без долга и без правс единой крапинкой во взгляде.В оконце памяти моейеще звенит он, как побудка.Вот так и ты, forgetmigei,моя большая незабудка.
1975
ДЕРЖАВИН. ЖИЗНЬ ЗВАНСКАЯ
Energie ist das oberste Gesetz der Dichtkunst, sie malet also nie wertmäßig.
Я без воззваний жил во Званке,где звонки соловьи поют.Приблудной Музе-оборванкево флигеле я дал приют.Она на пяльцах вышивалаапостолов, орлов и львов,и Дашенька не выживалаиз флигеля мою любовь.Ни в чем пииту не переча,оне ложились на кровать.Любил обеих он, так нечаобеим было ревновать.И он не чаял в них измены,ниже волнения молвы.Сколь верны Росския Камены!И жены тоже таковы.Да что пиит! (Будь он неладен!)Висит промежду перекладин!Но невозможно жить без жертв.Воистину
тот жив, кто гладен,кто сыт да гладок — полумертв.Покой мой дряхлый мне отраден,и нет на мне чертовских черт.И если всё еще я жаден,так вот уж не до райских гадин.Ужели жил я долго вскуюна животрепетном краю,очами гладя волховскуювсегда пременную струю?А дура Муза говорилана перепутии стихий:«Люблю тебя! Крути, Гаврила,и перемалывай стихи!»Но так ли глупы те чинуши,которым вечность суждена,что прозакладывают душипод милости и ордена?А что им крикнуть (не «тубо» же),сим комнатным и гончим псам?На них управы нету, Боже!О том Ты ведаешь и Сам.Но Званка, Званка, крепостнаямоя красавица со мной!И доживаю допоздна яхозяйски жизнью запасной.Ломаю понемногу время,в отставку выгнав целый век.Сижу во Званке, как в гареме,я, православный человек.По осени брожу по ржавой,когда дожди меня поят,и я Российскою державой,как бабой доброю, объят.Шагаю по стерне шершавой,хлебаю живописны щи...А что там слышно за Варшавой?Европа ропщет? Ну, ропщи!Живу во Званке я под старость.Приди, отец архимандрит,и зри, как оная мудрит,ввергаясь и в покой и в ярость!Займи очей моих ревнивых,иди по строгой бороздеи зри, как блещут зори в нивахи стелят шелком по воде!Внемли же стук колес и гумен,и песнь, что бьет ключом из дев!И за меня молись, игумен,молебен, яко длань, воздев!Я в иноческий чин не лезу,и всё мое еще при мне.Да уподоблюсь я железуи звездному огню в кремне!Устрою нынче я смотриныдля полнотелой осетрины.Приди же, отче, а на насумильно взглянет ананас.На должно тут же сядет местои белорыбица-невеста,преображенная в балык.Резвятся крохотны пороки,когда, еще слагая строки,пиит уже не вяжет лык.Да будешь, Боже, Ты преславенво всех житейских чудесах!Я, росс и Гавриил Державин,о сем писах, еже писах.
7
Энергия — высший закон поэтического искусства, однако она не выражает его в полной мере.
И.Г. Гердер
7-17 марта 1976
МОЙКА
Нынче день какой-то полоротый,мой, чужой и все-таки ничей.Вижу я на Мойке поворотыразогретых каменных плечей,чаек над водой лениво-скользкойи колонны княжеских хором,где на лестнице мужик тобольскийпал от пуль, как бык под топором.Воздух грязен — как белье для стирки,и в корыте каменном река.И кирпично-красный призрак Киркииз былого смотрит свысока.
20 февраля 1977
ВЕСЕЛЫЙ ПОСЕЛОК
Ей-Богу, вид убогий за окном, и около коробки иль колоды идет с портфелем ежедневный гном, пустосердечный и густобородый, весьма разумный выкидыш природы. И вот, как при Бианте, всё при нем: желудок, мозг, получка и покупки, и поступь человечья, и поступки. Хотя в нутре он малость и поломан, но отдавать себя в починку лень, и, может статься, вовсе и не гном он, а сам себе полузабытый гномон и на несуществующий плетень наводит он невидимую тень. А хмурый городской бездомный день стоит вокруг, как ультразвучный гомон, и к беззаботным гномовым ногам не пристают ни грязь, ни шум, ни гам. С людьми связавшись, время веселилось, и вот история проистекла: деревья из бетона и стекла во град Петров переселились. Настаивает глупо зодчий черт на тошной точности и праве линий прямыми быть, и красоте аборт он делает, а воздух так же сперт и заперт, как в великом равелине. Да и не черт! А так себе, бесенок, под стать ветришке В-Ус-Не-Дую, который вертит хвостиком спросонок и в кубики играет врассыпную. И вижу я поселок невеселый, где не гнездятся даже воробьи, где чахнет зелень и в кругу семьи чирикают безбедно новоселы, глядят по телевизору кино, пьют водку, пиво, иногда вино, мурлычут и играют в домино, козла, как Азазелло, забивая, «Шумел камыш» квартетом запевая, и беды, и обиды забывая и про себя легонько забывая. Ох, мужики и наломали дров! И всё еще летят швырки косые, кривоколенные. Красуйся, град Петров, и стой в истории упрямо, как Россия!
1977
1980-е
(«Тучи громыхали, серые, как танки»)
Тучи громыхали, серые, как танки.А старик рыбачил с моста на Фонтанке.И была Фонтанка тихой, как болото,так что вяз в ней цокот лошаденок Клодта.При луне волшебной старичок рыбачил,словно дряхлый призрак, душу раскорячил.Сух он был, как палка, и немножко нервный.Лез на небо в тучи замок Инженерный,и воспоминаний темные останкиплыли под луною по краям Фонтанки.Трепыхалась нежно бабочка былогона крючочке востром возле рыболова.Было дальней жизни старику не жалко.Глядь — из вод поганых выплыла русалка.При луне студеной голизною блещет,по воде ногами, как хвостищем, хлещет,на уде взлетая, шлепается грузно,и блестит, играет шелковое гузно.Тут совсем не стало сил у бедолаги,вытянуть русалку не было отваги.И у ней-то, видно, не осталось силы,у былой русалки, — рот перекосило,и в ночи несчастной, при луне советскойисказилась харя мукою мертвецкой.И ушла русалка на свою свободу —в глубину речную, в ледяную воду.На реке Фонтанке кончилась рыбалка,и в обнимку с дедом уплыла русалка.
1980
СОРОК МУЧЕНИКОВ
Сорок мучеников поспели —значит, подопрелый март пришел,жареные жаворонки селистаею на предпасхальный стол,и того, кто духом нищ и гол,теплые последние метелив ризы белоснежные оделии ему кондак весенний спели,и на лбу воздвигли ореол.Каждый мученик, как заунывный вол,головой помахивая, велборозду свою в былом апреле.И Тебе молюсь я еле-еле:Господи, услыши мой глагол!На стихиры душу положив,я на сорок мучеников жив.
1980
РЕРИХ
(фуга)
Ты смесь из снега, льда, и неба, и заката,отравленная высотой лазурь.По каменным хребтам стучит арба арата,где зорь разлита розовая дурь.Ах, эта вышина и бездна нежилая,где можно медленно сходить с ума!Перед тобой разверзлась Himalaya —страна, где блещет вечная зима.Но все в тенях, как будто неживые,стоят тибетские костры сторожевыеи охраняют в Божью Землю [8] вход.Мохнатый бродит возле скал народ.Не шелохнется каменная масса,и из скупой земли не бьет родник,и говорит скуластый проводник:"Монастыри и храмы — это Хласа [9] ".А на большом снегу стоят, как знаки,как иероглифы диковинные, яки.Они стоят горбатою стеной,рогатой и лохмато-шерстяной.Они жируют мирно и легко,несут тяжелое, по пуду, молоко.А при вратах буддического храма,разодранный, как Божья монодрама,огромный, сизо-черный, словно яма,сидит разинутый бог смерти Ямаи лижет брюхо красным языком.С такою темной сказкой я знаком,и пахнут свечи сладкой панихидой,и я стою в куреньи ста свечей.И
молча я молюсь: Эх, Боже мой! Не выдайменя великой ямине вещей.На ярых высях, в стороне от бед,у хриплой смерти на крутом пороге,разламывая горные отроги,и на сползающей Бог весть куда дорогестоит жемчужным чучелом Тибет.И в Ведах его веденье сокрыто,во шлоках заклинательных санскрита.Бегом от жара в горы скачут льдины,снега сухие порохом шуршат,от чистой белизны недвижимы вершины,и в них сквозит душа Упанишад,когда таинственно бормочет ум:ом мани падме хум,ом мани падме хум.А ламы лысы, и сам Будда пас их —отары в желтых или красных рясах.Бесчисленно в стадах монгольских приращенье.Спит в Петербурге Азия твоя,о позлащенное коловращеньес пугливой ланью бытия.Ом мани падме хум — бормочет стадои смотрит в небо угловатым лбом.Открыто, словно в грозный храм ограда,бессмысленное слово ом.Что наша жизнь? Не ячья, не коровья,а человечья? И тибетский врачмне говорит и врет в ответ: Не плачь!Противу смерти есть запас здоровья.Здоровье в нас — как личной смерти завязь,и мы живем, самим себе не нравясь,и говорим надгробные слова,и криком врач протыкивает завесь:— Что? Крыса там? Бьюсь об заклад, мертва!Да кто же сдох? Мышонок или я?— Течет Нева простором нелюдским.По Петербургу Азия мояпроходит бастионом Щербатским,с лицом бурхана, долу не клонясь,как брахман в шубе или русский князь.А петербургская зима поетпо-блоковски и по-кабацки,и бастион мне лапу подаетпо-княжески и просто по-щербатски.И я когда-то честью дорожил —нет, не монашеской, а всероссийской! —и я когда-то как отшельник жилпоблизости от храмины буддийской.И вспоминается мне невзначай:пугливый, словно в зоопарке лама,в Дарджиллинге сосет душистый чай,как гость и пленник, Далай-лама.Средь строгих бриттов тяжелы емумонашеские нудные оковы,и приглашает в Хласу потомуразмашистого князя Щербатского.А лань — как лама, в круге бытиябеспомощно-смиренная мадонна.И в Петербурге Азия мояи в золоте, и в камне, и бездонна.И не грущу я о своих потерях,пусть я в годах и пусть мой груз велик.Я, как дубовый древлерусский Рерих,подъемлю в горы свой мордовский лик.И шерпы над вершиной вознеслисяи заперли последние слова:Россия, Азия, не мышь, не крыса,но тварь животная и всё еще жива.И в челюсти зажав, как бы бессмертья кара,меня жует, и душит, и трясетглубь ледяная Гауризанкарасо стужей — стражею космических высот.Я ханский внучек, маленький малай [10] я,обличий мне не надобно иных.И дыбится судьбою Himalaya.Жизнь — как скопленье пауз ледяных.
8
Божья Земля — перевод слова Лхаса (прим. авт.)
9
Более правильное название Лхасы (прим. авт.)
10
Мальчик (татарск.)
1982
(«Всё думаю о том, как я умру»)
Всё думаю о том, как я умру,подхваченный великой лиховертью,воспринимая смерть как жуткую игру,за коей следует мой путь к бессмертью.Не может быть, чтобы я умер весь,останется меня хоть малая частица.Сознание мое хоть саваном завесь,дабы я мог к бессмертью причаститься.Очнусь в беспамятстве, в загробной глубине,и врач свидетельство о смерти мне напишетрукой бестрепетной, а мне во смертном сневсё будет чудиться, что кто-то рядом дышит.Начну я после смерти тоже жить,не старчески, а как ребенок малый,и станет смерть мне голову кружить,затем что жизнь меня не понимала.Моя злосчастная бессмертная душаи после смерти ухитритсявсё повторить, сомнение глуша,и жизнь моя посмертно повторится.
17 октября 1983
ЗАВЕЩАНИЕ
(фуга)
Я продолжаюсь... Этот август — мой,и я пока еще шагаю без запинки.Иду по скособоченной тропинкеи возвращаюсь в августе домой.Но скоро ль разум облачится тьмойи справит по нему жена поминки,и жизнь пойдет предсмертной кутерьмой?Я с самого рожденья жил и рос,но в старости сгибаюсь как вопрос,расхристанный хохол иль просто малоросс,как долгоклювый мертводушный Гоголь,и спрашиваю под шумок, а много льнедель мне жить? Но азбуки не зная,я припеваючи, как Вечный Жид, живу.И смерть узнаю я не наяву,а в дряхлом сне. И жизнь моя сквознаяне покидает даже дом,где Вечным я сижу всегда Жидоми, погружаясь в гробовые доски,отшучиваюсь, Боже, по-жидовски.Сгибаюсь мыслями в горбатый знак вопроса,по-воробьиному клюю рассыпанное просо.А воробьишка кто? Блаженная пичуга.А лето покривилось, как лачуга,от гроз, нагрянувших и с севера, и с юга.От ига стариковского недугатрясусь, как Вечный Жид иль старый воробей,робея, будто жук, вонючий скарабей,катая из вещей ничтожных завещанье,по вечности, покуда еще жив,пока я Вечный Жид и, смерти не нажив,вдоль августа тащусь я по тропинке.Кивают мне невинные травинки,и этим травам я Бог весть зачем, но рад,мне по сердцу зеленый их наряд.Любой травинке я столетний брат,и по моим годам брожу я разомлохматым барсуком, колючим дикобразом.Ломаю я надтреснутые сучья,зане природа у меня барсучья,и норовлю я в старость, как в нору,укрыться, как в последнюю дыру.Колюч, как дикобраз иль даже Божий еж,живу и ежусь я от старости. Ну что ж?Какой же рок меня вот так нарек —старик, зубастый как хорек,который душит дур и белых кур,он, бывший балагур и бедокур.И с палочкой кривой слоняясь меж вещами,как иероглиф Солнца — скарабей,жене я оставляю завещанье,как жирный том моих лирических скорбей.Послушай напоследок, друже Муза,мне в старости бывает каково,когда я сам себе великая обуза,а в целом мире нету никогоопричь тебя. И посредине спорас моим расстроенным нутромты посох мне, и палка, и опора,пока еще далеко Божий гром.Ты ластишься: пожить еще попробуй!Пусть, дескать, гинут сверстники твои.Стихи бегут, как по весне ручьи.Неприрученные, они еще ничьи.Не стану спрашивать врачей я о прогнозе.О смерти нынче буду думать сам,как о мгновенном мифе, как о прозе,которая не верит чудесам.Прощаюсь я с собой, и на разлукуя подаю последней фуге руку.Авось в краю моих родимых Музназло смертям, как дым и даль, очнусь.Авось инобытийствовать я буду,и в десять вечностей я сдуру попаду.А вечность — будто хлеб печеный на поду.Помилуй, Боже, грешного зануду,сидит он в августе, как бы в густом саду.В последний раз я спрашиваю, кто я,как шало я полжизни вопрошал,не место ли в поэзии пустоеи стих мой, как разбойник, согрешал?Вопрос горбат, и на его горбунеужто в рай лирический не въеду?И что мне зарубить теперь на лбу?Вся жизнь мне въедлива была, и следубесслезного она мне не оставит.Мой август вечности мне не прибавитни к осени, ни к смерти бесконечной,копеечной, юродивой, увечной.Авось как Вечный Жид я буду жить,кому и ни к чему меж строчек шляться,кто всё еще способен размышляться.Не породнюсь я с вечностью земной.Какая вечность будет жить со мной?С какой же слажу, рифмоплет сумной?Авось я буду без надзора житьи попусту ничем не дорожить.Авось возникну я ничьей водой ручья.Авось и будет смерть моя ничья.
август 1984
(«Приклеен на дорожке лист каштана»)
Приклеен на дорожке лист каштана,и тучи посерелые в окне,и мнится, что во всей природе долгоштаннойнет ничего навеянного мне.Не шевелюсь вблизи великого окошка,торчат деревья как последний стыд,и только листьями покрытая дорожкав глазах истерзанных всё время мельтешит.И желтенькое это мельтешеньерябит в глазах до боли головной,и как же мало в этом утешенья,которое еще живет со мной.Живет оно насмешливо, как прежде,хоть режь его на черствые куски,и тучи серые, подобные невежде,готовы лопнуть от глухой тоски.Еще живу, еще гляжу я в обаприскорбных глаза на закате лет,и донимает грозная хвороба,поднявшаяся как слепой скелет.Еще живу и жизнь жую свою жебеззубую, средь полной тишины.Мне зябнется с утра в октябрьской этой стуже,и жду, как откровения, жены.
