Я усумняюсь. Я один. Нет ничего. Семьявещей, времен, существ мне стала чем-то прочим,и я на все лады толкаем и порочим,представ пред лик беды, как судная скамья.Сидит существования зверинец —как в клетках — в толстых шкурах бытия,и одинок я больше, чем мизинец:авось хоть пальцы-то ему друзья!А я — один. Я единиц единей.Во мне ль торчит ничто, как в самой середине?Я меньше единицы. (Ну и что ж?)Ни четверти, ни даже половинене поклонюсь. Любая дробь — как дрожь.Не тронь меня! Не трогай!! И не трожь!!!От уверений сделаюсь звериней,а я пока лишь тем-то и хорош,что не хулю божественную ложь.Ужель с чужой столкнулась Суть моя?Иль всем умом, сумнения несущим —как иск на суд присяжного жулья, —воссел над Сущим я (и над Не-Сущим?),как древний сборщик хлама и тряпья?И, как старьевщик, мой татарский умперебирает сей шурум-бурум?Перевирает цены и слова,поправ судьбу, и правду, и права?Ужели я увяз Концом в Начале?А что же прежде мне примеры означалии признаки скупого жития?Они, как призраки, являлись и молчали(и все-таки кривлялись и кричали).И встал собор у века на причале,как каменная серая ладья.К нему ветра пространства прибежали,прибились волны времени к немуи у его подножия прижаливетхозаветную глухонемую тьму.Но
если я глаза повыше подниму —стоит собор, раскрытый, как скрижали,стоит, с краями не сводя края,стоит, закон и твердь в себе тая,стоит, как каменная старая статья.Я, слава Богу, не забит в колодкии на скамейке шаткой у решетки —как на философической кушетке —сижу под взорами звереющих вещейи взглядом еле раздвигаю веткичугунных и деревьев, и теней.Как бедный круг с ничтожной серединой,верчусь на месте. Ночь — не по уму.И я, как вознесенный перст единый,указывать не стану никому.А звери всё торчат, и лезут вон из кожи,и кажут хари, морды, рыла, рожи(и кажется, что маски им дороже,чем когти, зубы и тиски зверья).И толстокожего чужого бытиябоюсь, хотя бояться мне негоже.Сижу себе, как нищий на рогоже,не лезу ни в герои, ни в вельможи,ни даже в оскудевшие князья.Сижу на месте, сам себя стреножаи ночь по самой малости тревожа.Суди меня чем хочешь, Боже!Хоть всем собором каменным! И всё жеСам и Всему и Всякой Сути я —высокий и бесправный судия.Иль в ночь под Новый год, дойдя до точки,опять у года в полой оболочкевозник — слепым зародышем в яйце,началом в самом крохотном конце,с личиной беспричинной на лице,с похабной размалеванною харей,и вновь свое справляю Рождество,как сам себе чужое существосредь приотворенных, как двери, тварей?Иль ум пестрее дикаря раскрашени хищницам-вещам, как мертвый идол, страшен?Иль сам он, шут, широко ошарашен,что липнет муть — тяп-ляп — галиматья,что не могу и рук-то вымыть я?Нет, иноков вселенских одиноче,келейных схимников и просто бобылей,столбом я стал средь новогодней ночи,как столп отшельничий и чей-то прочий,который носа гулькина короче.А мимо, будто стадо костылей, —слепые толпы дней и вечеров увечных,поискалеченных зубами западней.И не хочу я у Очей у Вечныхузнать суть дела. Бог с ней! Им видней:они меня темнее и умней.А где мне ведать, что умно, что глупо?Я, словно столб без фонаря, возрос.А рядом, погрузясь в объятия тулупа,стоит, как сторож, вековой мороз.Дороги, реки, сёла, городаметет его седая борода.Бежит зима в веселой русской шубке,и шутки скалят крохотные зубки,и полночь тащит полное ведро...Я верую в приметы, как в добро,и вот вылупливаюсь из скорлупки,как бедное и твердое ядро.И глаз проклюнулся — сей вездесущий хлюст.Но как помочь тебе, комочек пуха?Принять оковы ока, путы ухаи паузу еще безусых уст?Как научить тебя, молокососа,узнать заранее премудрость старика —все козни кожи, все доносы носа,и казни костные, и язвы языка?Царапаясь на волю в голове,как коготки, коснулись пальцы пленок,и вот, предчувствуя предсмертный взгляд в плеве,рука моя желтеет, как цыпленок,в огромном черном рукаве.А через час она уже старухаи знает, что такое глум и глузд.Идут дозоры взора, слуги слуха.Подпольный воздух стал и чист, и пуст,в нем вольный свист разбойничьего лиха.Ты не разруха, мать-неразбериха,ты повитуха-бобылиха,и развязались узы уст.Мели что хочешь, маленький Емеля!Любая истина верна.Любая мельница — лишь пустомеля,а правда — в муке зрелого зерна.Вращайся, дума, бедный жадный жернов!Прощайся с нею, горькая мука!Есть печи, пекари и есть в рядах обжорныхоборванные нищие века.И я хожу, голодный голодранец,отведать там горяченькой бедыи в отставной пихаю ранецостатки скудные еды.Наелся — как навоевался,хлебнул — как бы рубнул сплеча,по горло я нагоревался,из мысли по пояс торча,истошней истины крича,как под кнутом у палача.Иль проще? Запросило телосебя тайком, как калача,а баба-память налетела,как оплеуха, сгоряча.И с окаянной оплеухой,с клеймом иль с влепленным блиномя шел, обвисший, лопоухий,старинным, длинным-длинным днем,как древним городом, и в немна грязной площади базарнойв великой злобе светозарнойзверел и медленно ределзверинец и вещей, и дел.Так, видно, было, есть и будет. А сегоднясобрался на скамье я ночью новогоднейи сжался всем собором от беды,от неуемной темноты исподней,от неразумной жалости Господней,мороза бесприютного безродней...Но я запрягся сам в себя и еду(еще болят во мне копыт следы!),на месте езжу я по собственному следу.Я не один. Я разный. Я из правды и вранья.Я вече вещее и суд извечный воронья,воронка и сосуд, пчела, и мед, и ячея,конь и дуга, хомут и омут, вожжи и шлея,разинутый мой рот грозит, как смертью полынья.А сбоку рынок я, где праздничная толчея.Нет, я не одинок: еще дружу с Авосем я,и усумняются во мне, вкусив всего, семь Я.
Аз есмь какой-то изначальный знак.И пусть он тощ, и хром, и нагло наг!Бродяга! Сукин сын!! Варнак!!!На высоте ума произрастают знаки,добра и зла обугленные злаки,чернильные смешные семена,прозрачные, как звуки, имена.Пространство точно лист бумажный чисто,от ярости белым-бело,но скачут по нему, как черти, числа.Каким их ветром намело?Застенка моего студены кафли,ползут по ледяным ладоням слизни слез.Как вытянулись восклицаний капли!Как выю гнет червяк-вопрос!И бытие в уме держу я, как в остроге,и знаки-стражи страшно многороги.Кишит меж палочек сухих широт и длинжучков-значков порядок муравьиный.Над временем, как над немой равниной,прогрессий врезан журавлиный клин.И существуя в беспредметных играх,и порождая сущее из Пи,и отсылая яви на XY [6] ,сочтя себя (а чем?), ложись и спи.И если сон прямолинейно начати на него не жаль уму трудов,то знаки сна, ей-ей, не меньше значат,чем знаки книг, деревьев и следов.А кто сказал, что числа неподвижны,что величины все себе равны?Личины вечной сущности полны.И вещи, точно знаки, непостижны,но лишь с обратной стороны.Ползут жуки — глаголи, люди, буки, —и возношусь над ними я зело.Ах, нахлобучки тайные науки,ах, знаки, призраки и звуки!Каким их ветром намело?В какие иноки бы я постригся,в какой пустыне я искал воды,как путник в путах, и дошел до икса,утыкан иктами беды?Возделывая уравнений грядкии зная, что пустоты все равны,когда выстраиваются порядкина уровне бесшумной вышины,я что-то значу в виде чернокутца,а с четырех сторон и так и сякчетыре действия вокруг меня толкутся,но сам
я только одинокий знак.
5
В Начале был Знак.
Гильберт
6
икс-игрек
17 февраля 1970
САМСУСАМ
(фуга)
Я Самсусам с продолгой бородой,которая бурнее, чем у Бога.Как музыкой, владею я бедой,не выпуская горя из острога.Ах, борода, ты, пенная дорога,прикинулась пучиною седой.Я Самсусам или Мафусаил?На что теперь мои пригодны годы?Я черною полынью напоилуста сухие треснувшей природы,пустынные великие уста.Но взоры робки и пугливы, как олени.Шагаю наугад, и, видно, неспростамне море пересохло по колени.Да, пересохло, словно чья-то глотка,а чаще дыбится, как чьим-то волосам,и из вселенной, как из околотка,не выехать, — зато я Самсусам.Мелькает мимо лес олений и лосиный,в осиновую горечь кол забит,и, голосуя каждой волосиной,пучина бороды отчаянно вопит.И тонет в ней, всплеснув руками, память,и дышат жаром жадные пески.Не распрямить меня и не переупрямить,и согнутый в дугу я буду самсусамить,глотая собственные черствые куски.Природины уста печально пересохли,надтреснутые губы мне бубнят,что надо, нежно распуская сопли,ласкать ладонью крохотных ягнят.На ласки много ли положено труда-то?Скорми сусальный пряник чудесам,Сусанна моется как молится глазам.Сам корочку кусай! Пусть время бородато —и Хрон с ним! А зато я Самсусам!
30 августа — 7 сентября 1970
БОСХ
Мозг выполз, как в извивах воск,епископ посох уронил.Небось ты бог? Небось ты Босх?Небось святой Иероним?И ухо, полное греха,горит как плоть во весь накал,и, сладко корчась, потрохалюдей рождают, точно кал.На арфе распят голый слух,отвисла похоть белым задом,пять глаз, как пять пупов, укрылись за дом,сбежав с рябых грудей слепых старух.И два отвесных тела рядом,два оголенных райских древа —долдон Адам и баба Ева,она круговоротом чрева,а он напыщенным шишомбытийствуют — и нет ни лева,ни права в их саду косом.А страсть тверда, как кость, как остов,как гостья гордая погостов,и тело кружится, как островв житейском море суеты.Увидишь о своем часу и ты,как славно скачут черти в калеи забивают кол в Господень хлеби как в три яруса по вертикаливселенский вертится вертеп.А я твой глаз и взором бос,и у тебя в когтях храним.Небось ты боль? Небось ты Босх?Небось святой Иероним?Грешит седая бороданад раскоряченной любовью,в огне по горло городаприкованы к средневековью.У колб, реакторов, ретортхвостом накручивает черт,и атомы летят на части,и вавилонские напасти,и всеегипетские казни,и блудодейнейшие блазниползут, как слизни, в драный нос,и черный замок точно печиобугленные поднял плечи,в огне и тьме он — как Патмос.А Босха дьявольская пасхаот адской радости строга,когда бесенок за подпаска,а страсть подъята на рога.Колдуньиной иглою воск,скажи, не насмерть ли раним?Небось ты бой? Небось ты Босх?Небось, святой Иероним?Забрался бес к тебе в ребро,и раком ползает добро.И не оно ль того хотело,что где-то, клейко забелев,в обтяжку лайковое телонадето на прохладных дев.Отшельник ежится в пещере,а блуд впился в сосцы беды,и страхи Божьи, зубы щеря,раздули щеки и зады.Отшельник ежится в пещере,когда над ним занесеныи блещут тщи, как Лота дщери,и сны, как блудные сыны.Ах, маленький святой Антоний!Завыл, как волк, святой посул,и душ вытягивает тонис апостолами Вельзевул.Бесовский рой вещей в пещереозорничает ввечеру,вонзая зло и злобу в щели,вгрызаясь в каждую дыру,загнав под ногти и под кожувсесотрясающую дрожьи привалясь к тебе как к ложубагровою оравой рож.Всеадье! и разгульный пост! —скользнула ласочкой ятровь.Небось ты бес? Небось ты Босх?Небось небесная любовь?
17 декабря 1970
Я БЫЛ
(фуга)
Я был. Но кажется, что и осталсясам при себе? Иль даже при своих?Я был и все-таки не сдался.Быть может, только в ширину раздался,и вот теперь живу я за двоих.И за тебя живу. И пусть живу я вдвое,от одиночества по-волчьи воя,в себя вонзая когти и клыки.И головы мои все сжались в кулаки.А голос — рвется в дыры черных ртов он,из глотки вырван да и четвертован.А голос — он на мысли лобной бьется.Мели, Емеля? Мýки намели!Отхлынет голос, но и остаетсявоздушно-грязной пеной на мели,как в выброшенных лебединых пачках.Мели, Емеля! Лебедь уплыла,и, песню с края суриком запачкав,закат грозится воду сжечь дотла.Ах, мука милая! Ты и шустра же!На истину прищурился Пилат, —и за плечами во весь рост, как стражи,стоят два голоса на некий третий лад.И за тебя живу. Воистину двоитсяв любом глазу любая суть и стать,и тот великий трус, кто не боитсянесуществующее познавать.А много ли меня? И велика ли кража?И вот, вытягиваясь из последних жил,восстали за спиной два страшных стражаи только смотрят, как я был.И если мне на глас седьмый живется,и если чувства стали что крюки,то всё, что даже робко отзовется,пускает в ход клыки и кулаки.О музыка моя! Воздушные ухабыи волны полузабытья.Я был и ждал — и был я, дабыко мне прижалась музыка моя.И прижилась. Но бесовой напастьюсо мной кружилась в вальсе лиховерть.О, если б музыкою истекать, как страстью,когда придется удаляться в смерть!
