ПСАЛОМ («Аз, усумнившийся, гляжу в прозрачные леса»)
Аз, усумнившийся, гляжу в прозрачные лесана дым зеленый рощ березовых, и всё жедесницей Божьей провожу по кожеземли шершавой. А она колышет телесабугристые. И мир повис, как легкая слеза,и жизнь моя трепещет, как ресница,и я в глаза не знаю ни аза —мне осень может и весной присниться.Березы теплятся, как свечки восковые,обедня бедная, соломинок звонки,они как лучики тонкии в черные мгновенья роковыесломаются. Пичуги вьют венки —на небе хороводы вековые.Земных морщинок счесть я не могу,и на распаханном, как мысль моя, лугуя в борозды вникаю мозговые.Помилуй, Господи, лукавого слугу!Я перед истиной Твоей в долгу,и аще аз божусь, да радуюсь, да лгу,вещам сгибая каменные выи,ломая горные хребты,и аще, Господи, в вещах вещаешь Ты,то Ты еси живот мой, смерть — и стволи помыслов моих и прегрешений,а
я — одно из неизбежных зол,единственное из решений,есмь повесть о Тебе и сбивчивый рассказ,есмь житие Твое и Твой незримый глаз,и что ни час, Ты, Боже, оглашенней,и бесноватей, и слепей. И усумнихся аз.
Аз усумняюсь. Есмь сплошной сумятицы псалом,горящий глаз старообрядца,косматей волосом, чем сам Авессалом,и в голове моей Ты можешь затеряться,как в детских дебрях. Но Тебя пою,душой рыдаючи до умопомраченья.Ты ревность зришь великую мою,мое тысячесердое раченье.Аз собран есмь у ног Твоих псалмом,всей горечи и скорби красноречьем.Кипучим городом валяюсь за холмом,опутанный Твоим бурливым Седьмиречьем.Лежу, вытягиваясь всем умомк Тебе, как бы рукой — предместьем как предплечьем.Всем скопищем домов хочу Тебе молиться,аз — согрешившая, развратная столица.Ты, Боже, зришь столпов или колен преклон.Как стогна, я открыт Тебе широковместилищами грозного порока,моей души раскинув Вавилон,где нараспашку всё — на улицах, под кровлейкипит смятеньем, блудом и торговлей.И жизнь моя не торжище ли есть,где суетой торгуют на таланты,где горького безденежья не счесть,где, Господи, убог и рван Ты!Аз есмь ширококаменное море,подобное Содому и Гоморре,и, не успевши выйти из пелен,аз, Боже мой, Тобой испепелен.Но нет! Аз есмь Господень вечный град,открытый тысячью и уст и врат,и сколько сердце Божье ни гневил я —распутная блудница Ниневия, —есмь Божий город и безумьем горд,в песках и роскоши блаженно распростерт.Аз есмь священный Иерусалим,Господним гневом крепок и палим,аз есмь Твой гордый Рим и мудрые Афины,орлиный клик и зрак совы,и не сечет Твой меч моей повинной,в грехе склоненной головы.Аз есмь, витийствуя и плача, Византияс язычники и ангелы святые,аз есмь Твоя последняя главатой книги, что раскрыта, как воротацерковные, и криворото,как закоулками бредущая молва,юродиво гугню про что-то,лохмато-бородатая Москва.Перед тобой собрался я толпой,великой давкой, руганью и бранью,и се молюсь, убогий и слепой,о подаянии сему собранью.И се бросаюсь городским прибоем,потоком улиц — и домов валыгремят Тебе раскатами хвалы.Но, Боже, боязно с Тобою нам обоим,что мы себя столь беспощадно строими что впадаем в смерть, как в бесноватый грех,как бы в одну из тьмы прорехна грубом рубище гноящегося мира.И се есть, Господи, Твоя порфира!Пою псалмы, ревет моя триодь,как плоть стихирная: велик, велик Господь!Греми Ему хвалу, моя стихира!А Ты — Ты в городах моих погряз.А Ты — Ты нищий царь еси. И усумнихся аз.
1942
(«Далеко и рядом, как за стенкой»)
Далеко и рядом, как за стенкой,ты живешь, не виданная мной,нежности блаженной уроженкой,дочерью юдоли неземной.Чувствую — к бокам притиснув локти,как Изида, повернулась тыи в упор разглядываешь ногтии зарей омытые персты.Зеркальца мерцающие пальцеврозовых исполнены миров.Я ж тебе — один из постояльцеви живу в одном из номеров.
1942
КОРОБЕЙНИЧАЮ
Я усумнитель. Мир, как переметная сума,заброшен за плечи, и тянешь эту лямку,покуда не оступишься с ума —всей жалкой жизнью в Божью ямку.Не рой ее мне, Господи, не рой!В котомке у меня забылся том Монтеня.Я только жизнероб, а вовсе не герой,я просто коробейник и офеня.Я весь вразнос. За грошик или даромотдам без жалости страничку бытия,торжественным торгуючи товаром,и, как за полноводным самоваром,сижу за снежным днем — и усумняюсь я.
Я родился в Благовещенье.В этот день отчего-то птицыгнезда себе не свивают —и у птиц есть свои приметы.Что же я за птица такая,каковы у меня приметы?До сих пор себе не отвечу,но сдается, ей-Богу, право,что не важная пава, не попка,не индюк, краснозадый чиновник,не щебечущая канарейка,не орел-стервятник, не коршун,и не серенькая пичужка,не воробышек никудышний,не кукушка-вещунья, не чижик,не очкастый ученый филини не сокол удалый я.Дай-то Боже, чтоб был я, как в сказке,заурядным гадким утенком.Пусть бы мне и вовек не сброситьсерой
утицы оперенья,не пускаться в путь лебединый —но молю Тебя, Господи, дай мнепред самим собою, не боле,спеть свою лебединую песню!Добрый Боже мой, старый сказочник,чуть насмешливый древний Андерсен,расскажи мне другую сказку,ту, в которой не бездыханнымбогдыханом чопорным буду,не дурацким китайским императором,не заводной игрушкой,а пичужкой многоголосой,соловьем, побеждающим смерть!
3
Себе к празднику (нем.). Название заимствованно у Рильке.
2
Я родился в Благовещенье.То во городе было во Казани,на вонючей речонке Булаке,в доме Плюшкина-Пастухова,ну, а номера я не помню.Ишь, какая скверная память!Забывает важную мелочь,а хранит ненужное горе.Ой ты гой еси, горе луковое,кабы памяти ты очи выело,словно дымом горьким, и сослепуона по миру нежной нищенкой,тихо жалуясь, побежала бы.Я родился в Благовещенье.Боже, Боже тысячекратный мой!Дай увидеть мне день рождения!Чтобы я без ума, без памяти,словно слово, на ветер брошенное,словно семя, таящее дерево,многошумное, многолистное,прошумел над жизнью своей!Дай увидеть мне день рождения,дай опять состариться заново!
7 апреля 1943
(«Платок мне не накинешь на роток»)
Платок мне не накинешь на роток.Я по-ребячески тружусь и строю,и вывожу по-русски городок,слепую крепостцу величиною с Трою.Еще хранят гроба тяжелые дубы.В цепях томится посвист соловьиный.Еще сколачиваю стены я, дабывкусить бревенчатой судьбыи убежать от кистеня с дубиной,от всех больших дорог разбойничьей судьбины.Путивль иль Суздаль — и, над ним склонясьбездонным плачем, старческим и детским,мне горестно, что горем молодецкимменя влечет к телегам половецким,что Троя рухнула и пал свет-Игорь-князь.
1943
(«Мороз длиною с год. Совсем ослепла память»)
Мороз длиною с год. Совсем ослепла память,а год — он сед как век, он зябкий дед. Итак,начну я с вечностью под вечер самсусамить,грошовой мудрости продавши на пятак.От жизни наугад, от вечности базарнойи от зимы крутой, пушистой, озорнойне стану пить стакан воды отварной,не погонюсь в пургу за мастью козырной.Торговка в шубе спит. Сусальные разводыи слезных мне она сосулек посулит,но кто же мне во сне преснеющие водыи черствый черный хлеб, как язвы, посолит?Тысячеверстого сибирского радушьяумом не обогнуть, пером не описать.Здесь на гербе и кнут, и дудочка пастушья,но под нее вовек не стану я плясать.Под жернова годов мороз, мохнатый мельник,всю муку и тоску — всё валит с потолка.Но знаю я, слепой и маленький отсельник,всё перемелется, посыплется мука.Иные, знать, меня Камены воспитали,что не кляну тебя, грубосугробный плен,что не умру с тоски на койке в госпитале,как некогда Рембо, Камоиньш и Верлен.
7—8 ноября 1944
САД
Написать на куртине бы лето!И от солнца холст полосат.Как в последней картине балета,весь на сцену выходит сад.От решетки и до калитки,будто прыткие пастушки,пораспрыгались маргаритки,но прыжки их — лишь на вершки.Ход подсолнухов одинаков:тик да так они — так да тик!Вьются в такт им юбочки маков,жмутся нежно фижмы гвоздик.И петуний китайские шляпкизакивали во все углы...Свищут пеночки и оляпки,и малиновки, и щеглы.Георгины еще в покое,а пионы уже трубят,но как лебеди спят левкои,Лоэнгрины белые спят.В страсть кидаясь и в пыл шиповный,разворачивают розы рты,размалевывают, как поповны,девы-мальвы свои мечты.И звенит жемчугами франта,и в зенит идет и в надирголос — палевое бельканто,гладиолус, тенор, Надир.И статс-дамами астры всталив перьях страусовых, и вот —сам Прокофьев ведет из даликоролевских лилий гавот.И от солнечного оркестрарасписной и зной и туман.Машет палочкой Август-маэстро,сумасшедший балетоман.Нет, не в «Фаусте» заклиналивас, цветы, именами менад —это в летнем балетном финалевесь на сцену выходит сад.
1944
(«Очень нежной тишиной»)
Очень нежной тишинойокружен я, как женой,и просторными рукамикомнатенку охватив,тихо, как немой мотивнад глубокими векамимыслей, чаяний и книг,ничего не замутив,образ женщины возник,той, которой нет в помине,той, которой в мыслях нет,и в лимонно-кислой минея погряз, — но мой портретстал от этого не хуже,ибо тише, уже, тужеочень нежной тишинойокружен я, как женой.