На мне играли в зале,присвистывая, в вист,весь век на мне плясаливизгливый танец твист.А судомойка Мойратрубила: Ойра! Ойра!Судьбина била в бокс подскоком, как кэк-уок.На склоне века Окоот черного кэк-уока,от рыжего порока,от танго и от рокародилось раньше срока,вращаясь свысокаподобием пупка.На мне играли в залепо прихоти временпоприщины-лассалии в винт, и в фараон,и карты, как скрижали,держали в пятерне,и душу мне прижалик обратной стороне.А с телом всё облыжнейобщалось бытиесвоей рубашкой ближней,как нижнее белье.А поломойка Мойрабесилась: Ойра! Ойра!Месила грязь ногой,распухшей и нагой.И в склоке века Окона голом животевращалось глазом Рока,как зрак и знак пророка,и музыки морокараскинулась широков похабной красоте.
2
На мне играли в залегудошник и арфист,сто лет меня терзалихудожник и артист,с меня орали в залеоратор и софист,в меня глаза вонзаликуратор и лингвист.Во
мне, как на вокзале,стояли пар и свист,что пса меня пиналибалбес и футболист,в меня со всей печалипалили сто баллист,по мне с тоски пускалиходить опросный лист.Судьбина, взяв дубину,лупила в барабан,зубами в пуповинувгрызался Калибан...На мне играли в зале,присвистывая, в висти задом мять дерзали —посмели, да не смяли,но головы не снялиза то, что головист.
3
А зала мучить рада:я кол, я вол, я мул,я пол, я стол, я стул,трибуна и эстрада,где стук, где гуд и гул,где произвол, разгул,где радости парада,где рая или адасырая Илиада,где смотрят дырки дул...Но тут в дуду задулгубастый брат Федул:Со мной играли в залев мечту, как бы в лапту,как мяч меня бросалив большую пустоту.Меня, что кол, тесали,срубивши божество,и мне в меня вбивалименя же самого.Меня лобзали в залеиуды и льстецы,узлами зла вязалии узы, и концы.Ко мне тянулись в залезануды и вруны...Минуты ускользалис обратной стороны.А лиходейка Дикаглядела полудико,крутила бигуди,твердила: Приходи!А лицедейка Клиопод гегелево триоаллегро да кон бриосгибала к заду торс,показывая форс,пока заморский шикпод шиканье шишигне перешел во пшик...
4
С меня слезали в залеслезами с век назад...Глаза с меня слизалипарад и маскарад.Зато неутомимокривляка-пантомимастремилась как-то мимо,ломаясь на корню,и в ней нежней, чем ню,как стеклышки, голышкив манере инженюстарушки и малышки,в одной опушке пышки,тростинки, душки, мышки,девчушки, чушки, мушки,кобылки у кормушки,княгини и богини,откинувши бикинии вывернув подмышки,плясали до одышки,и прелестей излишки —и ляжки и лодыжки —мелькали понаслышкебез дна и без покрышки,старинные вертю.Вертелись как хотели,свистели и потели,пустели, были в теле,блестели и летелии в небо, и в постели,и в пропасти, и к цели —и всё это — тю-тю!Весь блеск тыщекаратный,весь необъятный чад,весь голос многократный,весь плотоядный зад,но бравый, бранный, ратный,но здравый иль больной,живот мой коловратныйвращался подо мной,прощался невозвратнойобратной стороной.И мне дивились в зале,и мной давился зал,но сам я этой швалини слова не сказал.
8 августа 1964. Новгород Великий
ДРИАДА
Ночами чаще говоритвесь день молчащая дриада,что дело — дрянь, оно горит,что мне покажут кадры ада.И всё сквернее и верней,что над макушкой зло свершитсяи что червятина корнейв глуби пищит и копошится.И как он мне теперь знаком,тот голос — словно тело, голый,выглядывает шепоткомиз древесины радиолы.Нимфоманическим тепломманит его нагое слово:вот тут надрез, а здесь надлом,а это вот рубец былого.И предо мной — уже ничьи —мелькают кадры — в общем, бодро.Струятся руки, как ручьи,как реки, протекают бедра.Но в теловидении томвсем скопищем морщин и трещин,как бы исхлестанный кнутом,исчеркан ствол и перекрещен.И бьет в меня — пора, пора! —до боли оголенный голос,что обдирается кора,а сердцевина раскололась.И вот ползут по всем ветвямв манере несколько инертнойпрезренье вялое к любвями соки похоти предсмертной.
1964
ИДА РУБИНШТЕЙН СЕРОВА
Как рабыня старого Востока,ластясь, покоряя и коря,муку и усладу сотворя,двигалась ты кротко и жестоко,вся в глазах усталого царя.Опустилась наземь пляска шарфав безвоздушной медленной стране.Замер царь за рамою, занетело опустело, словно арфаоб одной-единственной струне.Кончилось с пространством состязаньена простом холсте пустой стены.Нет, художник, на тебе вины,но свистит лозою наказаньяжесткая мелодия спины.
14 января 1965
(«Ишь, в тумане-то развелось их»)
Ишь, в тумане-то развелось их!Сквозь заиндевелый январьне на лапах, а на колесахстеклоглазая прется тварь.Что ей сделается, машине!Знай, пованивает сопло.И в автобусе, как в брюшине,тесно, муторно и тепло.
18 ноября 1965
КИНОЦЕФАЛИЯ
(Часть первая)
Господь меня кривиться умудрили вышвырнул на растерзанье музам...Как серый вечер, старый гамадрилидет домой с портфелем и арбузом.Киноцефалия! Большой сырой сарай,ты — слезный край платка, ты — латка к ране...Афишкин голос и мартышкин рай,банальные бананы на экране.Академично пальмы шелестят,и, раздвигая нервные лианы,купальниками алыми блестятлиловогубые дианы.Библейский вечер с долгой бородой,с хвостом в руке сопит в усы: «Осанна!»,увидев, что у зорьки молодой,открывши кран, экранится Сусанна.Заветов субтропический неонпокрыл многоэтажные скрижали.Библейский вечер! Он — всегда не он,он есть Они, ну, а они прижаличисло к числу и слово к слову в стройвогнали кулаком, пером, обухом.Киноцефалия! Стоит сарай сыройразбухшим до величия гроссбухом.А мимо гамадрил идет домойи одобрительно кивает брюхом.Геометрически трезвы умов дворцы,где звонки, как скворцы или болонки,забиты в суть по самый пуп столбцыи непреклонные колонки.Когда ученый кот иль пес влюблен,расчетливо мечтает он и бредит,и сальдо сальное облизывает он,с костями дебет проглотив и кредит.Число к числу — как стаи черных слуг.Киноцефалия! Как много суждено там!Лист или холст развернут, словно луг,где звери и цветы расписаны по нотам.Из падали теребит ворон жир,бараны и коровы на жировке,и жизнь, как музыка, упоена в ранжирв бухгалтерской аранжировке.Заведено уж видно искониу
сей хвостатой и всесветной касты,что в сердце всем пихают иск они,как напоказ стооки и очкасты,причесаны, клокасты, но клыкасты.Добром они торгуют и грехом,приказчики, купцы и всепродавцы,на черных воронах летят они верхом,кровавоглазые псоглавцы.А рядом толпы маленьких макаки капуциники — как циники-ребятки,всё скок да скок, и все-таки никак,никак не прыгнуть к жизни на запятки.А если ты закис и захандрил,то, чтобы снова мог найти зацеп ты,тотчас является мудрец и врач мандрилвыписывать столичные рецепты.Зады подняв, как знамена без дыр,наигрывая на последней стрункеблюз «Трын-трава», на весь крещеный миррезвятся львиные игрунки.Надулся холст высоких парусов.Не празднуй труса! Заняты романом —и без купальников, и без трусов —на полотне Диана с Павианом.Киноцефалия! Огни, огни, огни!(С огнем играть — не то что чиркать спички.)Согнем в дугу! — они, они, ониво сне бормочут по привычке.Они вгрызаются в чужой изъян,и скалится во мгле дилемма злая:собачьей жизни нет без обезьян,а обезьянничать нельзя без лая.Великий раб себе стругает гроб,на всё посвистывает он сквозь пальцы,и, на глаза надвинув лоб,не видит он, судьбы своей холоп,что в душах, как в скитах, сидят страдальцы,что у лесов бывают постояльцы,что есть еще бесштанные скитальцы,что питекантропы укромных ищут троп,что бегают мечтать неандертальцы.В музей таких! В нейлоновый футляр!Забрать от посетителей в перила!И стой, антропоморфный экземпляр,какая-то последняя горилла!И скачут танцы всех манер и вер,все по нутру — тангу, по рангу — танго.И падает из глаз, как из пещер,последняя слеза орангутанга.И к оной архаической слезепечально тянет руки шимпанзе.Киноцефалия! Ты — Веды и Коран,ты — Библия, ты — Лия и Ревекка,ты — давнее преданье человека,ты — свету на пути расставленный экран,ты — ванькино евангелие века.Киноцефалия! Я сам стеченье числ,как черных рек в отчаянной отчизне.Я сам — баланс и мука коромысл.Киноцефалия! Я сам и крив и кисл,как труп мертвецкий на своей же тризне.Да только что же проку в укоризне?Авось и есть трегубый смыслпообезьянничать в собачьей жизни.
(Часть вторая)
Киноцефалия! Святой ломбард! Амбар,куда сумбурные уложены пожитки!Рабов и бар безбожный бар,их обирающий до нитки,чтоб голый мир забрать в смиренную рубашку,чтоб не шатались души нараспашку,чтобы прикрыть прекрасный райский срам...Сарай вселенский! Хрюкающий храм!Прихрамывая, прешь ты по буграм,по выбоинам, по горам, по ямам —страной экранов, и картин, и рам,ценой утрат и травм, расплатой мелодрам,потопом Ноевым всемирных телеграмм, —по трактам, автострадам и дворам,и полотняным море-окияномревет со всем оркестром окаяннымтрагический трам-тара-рам.Проходишь краем кривд и косоглазых правд —и сохнет дерево, одно на весь ландшафт,и сохнет дерево — от мудрости досрочной,и сохнет дерево — от дури непорочной.Сухое дерево три века проскрипит,печать скрепит проскрипции законом —и душу вон! Возвысясь над амвоном,перед наляпанным, что клякса, фономхрипит в дуду и врет в три горла Еврипид,священнодействует Софокл над саксофоном,и шествует прохвост, профан и солдафон,ликуя ликами и кулаками,и сам Аристофан расписывает фон,где птицы спарились лукаво с облаками.Киношествует в новшествах Эсхил —котурны он таскает как бахилы.Сатурново кольцо вертится что есть сил,и дурно пахнут хилые ахиллы.Киноцефалия —конец и край!Хвост, бюст и талия,валяй — виляй!Киноцефалия,знай дуй-играй!О киноцефалический,три-ум-фаллический,о обезьяний рай!Природу раствори, как зыбкое окнов тяжелом воздухе, махровом, густопсовом!Мигает в сумраке бессонном полотноафинским и ночам и совам.Циклопий глаз горит. Кренит, как борт, экран.Топочет он что конь. Сухое море взрыто.Хохочет хор харит. Кряхтит подъемный кран.Грохочут барабаны и копыта.Разодрана завеса. В царство бытаЗевеса выслали. Уже кипит Титан,и книга Соломонова раскрыта.Из плексигласовых часов текут пески.Стоит сырой сарай, как скиния тоски.Совиный глаз горит. С Еленою паритна планере Парис, парит не уставая,и хорохорится хохлатый хор харит, —о моровая грусть и мудрость мостовая!Киноцефалиябежит за мной,держа за талиювесь шар земной.Мать твою молниюи в шар, и в ось!Эх, кабы кол в нее!Авось, авось!А бородач, смотря на ню да инженюпатриархально, матримониально,мамон почесывает: Ин женюсынов своих, покуда на корню,невесткины охальства извиню, —всё лучше, чем оженятся повально!Где взять русалочек, кикимор и шишиг?У этих шаг — не шаг, а только шик,лошадки заводной заученная походь.Но могут страсти истинной отгрохатьна грош или на шиш. От каждой вспышки — пшик.Шагает пшют как шах, за ним трясется похоть.Киноцефалия! Моя, моя насквозь,пока не околею я, калека!Авось пронжу, как нож, авось проткнусь, авосьрожусь из жути с видом человека!Киноцефалия! Отплюнь меня, отбрось!Авось хоть час с тобой побуду врозь!Ты — Библия от века и до века,ты — филькина слепая фильмотека.Мы выродки твои и мигом цугом минем,а ты — как вечный караван-сарай.Помянем мы тебя авосем иль аминем?Хвост, бюст и талия — играй, играй!Я, как платок, закапан и заплакан,закопан до корней на смертную полынь,посажен на кол и поставлен на кон;но как мохнатый павиан-диакон,вращаясь звероликим зодиаком,на радость скорпионам, львам и ракам,тельцам, и козерогам, и собакам,мартышкам, гамадрилам и макакам —всей пастью, и всей шерстью, и всем мракомне возглашу тебе: Аминь!И вечной памяти тебя я не предам,не гряну с хором «Взбранной воеводе...»,как пьяный поп пустившись по природепритопывать в косматом хороводе,вытаптывать в безумном огороделихое «Во саду ли» по грядам.Киноцефалия! Был ясень, да засох.Киноцефалия! Гляжу я вбок, как Бог.И странничаю я в пространстве драномза страшным и раскрашенным экраном,где самого себя окликнул я врасплох.Киноцефалия! Зачем тебе дрожится?Зачем рожается чужая рожа вкось?Зачем дешевкой жизни дорожитьсяи, как собака, сторожить ложитьсяложь — истину, пробитую насквозь?Ужели с жалостью придется подружиться?Ужель с ужимками мне суждено ужиться,и сам я — трижды маленький Авось?
1965
(«Я стал теперь такая скука»)
Я стал теперь такая скука,такой житейский профсоюз,что без повестки и без стукая сам в себя зайти боюсь:а ну как встретят дружной бранью,за то, что сдал, за то, что стих,за то, что опоздал к собранью,к собранью истин прописных?
1966
(«Опять сижу в добре я по пояс»)
Опять сижу в добре я по пояс,на благодушье разбазарясь,и только пузырями лопаюсь,на славную погоду зарясь.А если бы набраться злости,спустить с цепи медвежий стих,когда язык ломает кости,а не перемывает их!
