Избранное
Шрифт:
И вдруг он как будто почувствовал, что творится в моей душе, и сказал:
— Знаете что? Давайте я вам почитаю!..
Он остановился, остановил меня и положил руку мне на плечо.
— И не свое… Что — свое! Вчера ночь просидел над одной штукой, а сегодня утром пришлось разорвать… Нет! Не свое!.. Я почитаю вам… вечное!.. Не знаю, почему захотелось вам почитать. Но уж коли стихи — так стихи! Мы же, как подчеркивают воронежцы, на земле Кольцова и Никитина. Вот с них и начнем. А?
Расширенные стеклами очков глаза его посмотрели на меня как-то по-крестьянски хитро. И я подумал, что вообще у него удивительно русское, крестьянское лицо. Тут же я уловил в себе обиду, — вишь, не захотел все же послушать меня. Но, думая об этом,
А он уже читал никитинское хрестоматийное:
Душный воздух, дым лучины, Под ногами сор… Закоптелые полати, Черствый хлеб, вода…— Тысячный раз читаю и удивляюсь. Какая простота! А вот вам еще и сила. Лермонтовская сила.
Чужих страданий жалкий зритель, Я жизнь растратил без плода, И вот проснулась совесть-мститель И жжет лицо огнем стыда. Чужой бедой я волновался, От слез чужих я не спал ночь, — И все молчал, и все боялся И никому не мог помочь…Николай Иванович перевел дыхание.
— Это совестливый поэт! И этому надо учиться у него.
Людскую скорбь, вопросы века — Я знаю все… Как друг и брат, На скорбный голос человека Всегда откликнуться я рад. И только. Многое я вижу, Но воля у меня слаба, И всей душой я ненавижу Себя, как подлого раба.— Да, да. Очень совестливая поэзия…
Бронзовый Никитин, ссутулившись посреди сквера, слушал свои стихи и, казалось, вновь переживал их, и они новой тяжестью ложились на его плечи. К тяжести его строк прибавлялась грусть кольцовских…
Что, дремучий лес, Призадумался, Грустью темною Затуманился?.. Одичал, замолк… Только в непогодь Воешь жалобу На безвременье…Где-то в глубине души мелькнуло: а слышит ли Кольцов свои стихи, ведь он там, в самом конце сквера…
А Николай Иванович уже повел меня к Пушкину, Некрасову, Блоку, Есенину, Мандельштаму.
— А вот вам еще!
Двадцать четвертую драму Шекспира Пишет время бесстрастной рукой. Сами участники грозного пира, Лучше мы Гамлета, Цезаря, Лира Будем читать над свинцовой рекой; Лучше сегодня голубку Джульетту С пеньем и факелом в гроб провожать, Лучше заглядывать в окна к Макбету, Вместе с наемным убийцей дрожать, — Только не эту, не эту, не эту, Эту уже мы не в силах читать!— Вы знаете эти гениальные стихи? Как она могла написать их? Вы знаете, чьи это стихи?
Он секунду помолчал. Не дождавшись ответа, приостановился, поднял свою крупную руку, раскрыл ладонь, будто передавая что-то,
— Это же Анна Андреевна.
Сам смотрел на меня — какое это произвело впечатление. После паузы — в одно дыхание — продолжал:
— Ахматова. Как она могла! Как могла!.. А это ее помните?
Мне голос был. Он звал утешно, Он говорил: «Иди сюда, Оставь свой край глухой и грешный, Оставь Россию навсегда…» Но равнодушно и спокойно Руками я замкнула слух, Чтоб этой речью недостойной Не осквернился скорбный дух.— Сколько раз, должно быть, вспоминала она это стихотворение за всю свою жизнь! Это же… Это же…
Он искал определения чему-то, что хорошо чувствовал. Не нашел. И сказал только:
— Господи, она же была женщина!
Потом звучали Байрон и Лермонтов, Шелли и вновь Пушкин, Есенин и Лонгфелло, Гейне и Беранже… Звучали восточная мудрость Тагора и щемящие думы украинского Кобзаря…
До этого вечера я встречал несколько людей, хорошо знающих поэзию. Но чтобы столько помнить наизусть, так тонко чувствовать и понимать стихи и самим чтением передавать эти свои чувства и понимание, подчинять им слушателя, — нет, это я не встречал ни у кого, кроме Николая Ивановича.
Подумалось о трудном пути его в поэзию, о том, что путь его потому и труден был, что Николай Иванович глубоко понимает истинное значение поэзии.
И по-новому зазвучали тогда для меня строки:
Позорно, ничего не знача, Быть притчей на устах у всех…Думал я и о мучительных ночах над рукописями и о еще более мучительных утрах, когда эти выстраданные рукописи надо собственноручно уничтожить. Уничтожить, так и не добившись того, чего хотел добиться. Не достигнув того, что, кажется, хорошо чувствовал и видел мысленным взглядом. Не достигнув того, вечного, как он сказал.
Мы вернулись в гостиницу за полночь. Швейцару пришлось открывать нам дверь. Прощаясь, Николай Иванович спросил:
— Скажите, о чем вы думаете сейчас?
Я смутился. Потом ответил:
— Удивляюсь тому, что вы столько помните. И еще знаете о чем? Вот мы были в сквере. Он называется Кольцовским. А в центре его — Никитин. Отвернулся от Кольцова, сидит спиной к нему. И я думаю: зачем людям понадобилось так сделать? Почему они не задумаются над этим?
— Да, да. Я и не заметил. Гм… как же это?.. А знаете, вы пришлите-ка мне свои книжки. Хорошо?
Книжки я ему не послал. Не смог. Видимо, потому же, почему не смог и читать.
Но он все же их прочитал. Два года спустя принимали в Союз писателей большую группу молодых литераторов. Среди них был и я. Всех нас пригласили на заседание приемной комиссии в правление Союза писателей РСФСР. С обзором наших книг выступил секретарь правления Николай Иванович Рыленков. Выступил, стремясь доброе сказать о каждом.
Хотелось тут же поблагодарить его. Но я почему-то не подошел к нему. Позже жалел, что не поблагодарил. И теперь жалею. Еще больше.
1973
ЧАС У СЕЛЬВИНСКОГО
Май 1966 года был на редкость теплый. Я жил тогда в Подмосковье, в Доме творчества «Переделкино».
Как-то перед обедом я вышел прогуляться. Сошел с крыльца и направился было к библиотеке. У колонны, в тени, стоял Сельвинский с незнакомым мне литератором. Он, Корней Чуковский, Степан Щипачев, Павел Нилин, Петр Сажин частенько заходили в Дом творчества. Их приглашали на чай.