Избранное

Шевченко Михаил

Увидев, как я осматриваю полки с книгами, он не без удовольствия снимал с полок и показывал драгоценные издания.

— Вот ваш великий однофамилец, — он подал мне «Гайдамаков» Тараса Шевченко. — Вы читали об этом издании в моей книге? А вот его «Кобзарь»… А вот ваши знаменитые земляки — Кольцов и Никитин…

С благоговением держал я в руках прижизненные издания писателей, которые являются гордостью русской литературы, наивно предполагая, что, может быть, эти книги были у них в руках, в их домашнем собрании.

Владимир Германович смотрел на меня, и мне показалось, что он был рад случаю потревожить великие тени. И тут невольно я вспомнил об одной неточности в его книге «Друзья мои

книги». Высоко оценивая творчество Андрея Платонова, припоминая признание американца Хемингуэя об учебе своей у этого русского писателя, он ошибся в сообщении о смерти его. Владимир Германович написал, что Платонов «умер как-то незаметно, в разгар войны…».

— Нет, он умер после войны, в 1951 году, — сказал я.

— Господи, да как же я забыл? — сокрушенно воскликнул Владимир Германович. — Ведь его же били за прекрасный рассказ «Возвращение» уже после войны. Правильно! Спасибо. Доживу до переиздания книги, непременно исправлю. Ах, как же это я?..

Провожая меня, Владимир Германович подарил мне том своих повестей и рассказов.

На этот раз рекомендация В. Г. Лидина сыграла свою добрую роль. Полгода спустя я был принят в Союз писателей. А еще через год переехал в Москву. Жил несколько лет в ожидании квартиры в Переделкино, у меня родился сын, и, гуляя с ним, я изредка наведывался к вечеру на дачу к Лидиным. Мне хотелось, честно говоря, заходить почаще, но я каждый день видел Владимира Германовича в верхнем окне дачи склоненным над столом и боялся помешать ему в работе. Ведь он жил, главным образом, только на литературный заработок.

Как-то мы гуляли с ним по саду, и я увидел гортензию.

— Это тот самый… куст Смирдина? — спросил я, вспомнив, что Лидину он был подарен правнучкой знаменитого издателя России в год столетия прадеда; Лидин выступал с докладом на вечере памяти его.

— Да-да, — обрадованно ответил Владимир Германович, — тот самый куст… Смотрю на него и вижу себя юношей. Вижу любимый томик Лермонтова с золотым обрезом, с него начиналась моя библиотека… А дома, в Москве, глядя на книги, вспоминаю этот куст…

Он ласково коснулся ладонью листьев куста.

— Когда я читал у вас, как ребята спасают книжки в оккупированном городке, я вспомнил, как мы спасали книги в годы разрухи… Любовь к книге унаследуется. А сын любит книги?

— Очень.

— Ну, вот видите. Эта любовь передается, — отозвался он довольный.

Вспоминая Владимира Германовича, я вспоминаю и его слова, сказанные как бы о самом себе:

«Время идет кажется, с ним вместе движется и летопись времени — книги: одни становятся вечными, никогда не стареющими спутниками новых и новых поколений читателей; другие не остаются в широком обиходе, но и они не уходят совсем, а прочерчивают свой след в звездном небе литературы. Астрономы с одинаковым вниманием относятся и к крупным светилам и к звездам третьей или пятой величины, ибо без звездной осыпи не было бы и звездного мира».

Литературная звезда Владимира Лидина светит над тем переулком жизни, который я мысленно или вслух называю его именем.

1986

БОЛЬ ЧЕЛОВЕКА БЫЛА ЕГО БОЛЬЮ

(о В. Федорове)

Сокурсники мои уходили из института дипломированными, я остался без диплома. Еще на третьем курсе я почувствовал себя плохо, часто болел. Врачи советовали взять академический отпуск: нашли сильное переутомление, сказались голодные и холодные годы войны, а тут еще я переусердствовал в занятиях. Приехав в Москву отличником педучилища, я в первые же недели

понял, что знаю страшно мало. Знакомился с библиотекой Литинститута: что ни книга — не читал, не читал… И я стал читать, что называется, день и ночь. Я понял также, что так писать, как я писал до института, — нельзя. Но как нужно — не знал. Улавливал лишь, что первые удачные стихи — уже в институте — рождались из автобиографического материала.

В тяжелых раздумьях дотянул-таки я до пятого курса, успешно сдал государственные экзамены, а защиту диплома отложил на год. Настроение было, конечно, скверное. Усугублялось оно и тем, что некоторые сокурсники глядели на меня свысока…

Поехал я в Россошь к родителям. Им такой мой приезд не доставил большой радости. Жил дома, вглядывался новыми — после столицы — глазами в окружающую жизнь. Да, так писать, как я писал, да и как пишут многие другие, — писать нельзя, думал я сокрушенно. Как-то поехал в родную слободу в Придонье. И довелось мне там смотреть кинофильм о колхозной деревне. Зал был полон людей, тех, которые с зари до зари работали на полях. По замыслу авторов, колхозники должны были узнавать себя в звездных кавалерах — героях экрана. Но люди не узнавали себя. Они вообще не воспринимали кинофильм и ох какие крепкие слова посылали по адресу создателей фильма и во время сеанса, и особенно после него…

Нет, так писать нельзя. А как? Я искал ответа в чтении, в мучительных беседах, в спорах с друзьями.

Через год приехал в Москву взять справку об окончании теоретического курса института, чтобы поступить куда-нибудь работать.

Выходя со справкой из института, встретил на пороге Василия Федорова. Он, шагнув было навстречу, отступил, дал мне выйти и пошел со мной по двору.

— Что ты какой-то?.. — он прервал свой вопрос, прикуривая беломорину, похудевший, в потертом костюме, в стареньком галстуке. Лацканы пиджака были чуть присыпаны пеплом. Уже проступала и седина, как пепел. Мы с Василием не были близки в институте. Он был старше меня на десять с лишним лет по возрасту и на три курса — по институту. Не знаю почему, он как-то после институтского капустника, в котором я сопровождал на рояле пение одной студентки, подошел ко мне и спросил:

— Учился где?

— Нет, сам.

— А сибирское что играешь?

Я взял тему «Славного моря…».

— Гм… — улыбнулся он открыто. — А еще что?

Я сыграл знаменитую песню о бродяге в диких степях Забайкалья. Василий молча посмотрел на меня и ушел.

С тех пор мы стали здороваться. Иногда он, медленно проходя по коридору, приостанавливался, прямой, в расстегнутом пиджаке, и между нами происходил ничего не значащий разговор: «Как жив-здоров?.. Ничего?.. Ну, пока…» Но мне дорого было его даже такое внимание. Он уже был выпускник, сталинский стипендиат, изредка печатался. Его стихами был открыт сборник литинститутских поэтов «Родному комсомолу». Стихи эти, как мне и теперь кажется, обнажают его существо.

Когда, Порог переступая, Мы шли к нелегкому труду, — Морщинка, черточка любая Была в ту пору на виду. Деталь строгалась, Шлифовалась, Пока на ней в конце концов, Как в зеркале, не отражалось Ее создателя лицо…

Да, он отражался в своих стихах. Менялся с годами, изменялись и стихи, но отражение его на них не исчезало всю жизнь.

— Так что с тобой? — торопил он мой ответ.

Убитым голосом я рассказал ему о своем положении.