Избранное
Шрифт:
— А вот это твоему художнику, — подает она ему фломастеры. — Саша сказал — очень хороши.
Он не заметил, когда она купила их. Он смотрит на нее с благодарностью за память о его сыне.
Ночью она срывается в плач. Срывается внезапно и рыдает навзрыд.
— Ну, пойми же, мне хорошо с тобой. Но почему т а к? Почему? Завтра же надо возвращаться в ложь, в расчет, в укоры, в холод. Не хочу! Не хочу-у-у! Кого мы обманываем? Не их. Себя! Себя-я!
Она вскакивает, откидывается к стене. Ему видны слезы на ее щеках.
— Мне хорошо,
Он сжимает ей руки. Он молчит. Он может сказать ей то же самое.
— Боже мой, но Дашка любит его! И я не могу ее лишить любви! Почему т а к? Господи!..
Он обнимает ее. Постепенно она успокаивается.
— Ой, какая я дура! Я же счастлива, что люблю тебя! У других и э т о г о нет. А я счастлива! Счастлива! Пусть хоть т а к! Прости меня!..
Он может сказать ей то же самое.
Утром они расстаются с Калугой. Саша провожает их до вокзала.
В электричке едут притихшие и молчаливые.
— Слушай, я забыла у тебя астры, — говорит она грустно.
После паузы:
— Ну и пусть. Кого-то поселят. Может, он обрадуется? Правда?
Он молча смотрит на нее. Он хочет запомнить ее.
В Москве они прощаются в метро. Прощаются до следующего их праздника. Когда он будет — они не знают. Верят только, что будет.
1980
ЧИСТОЕ
Смотрю на часы — они, кажется, стоят. Поднимаю руку с ними к уху — тикают. Снова всматриваюсь в секундную стрелку. Она нервно бежит по циферблату. Это бежит время. Бежит моя жизнь. Бежит, ни на мгновение не останавливаясь.
Мысль об этом меня обжигает.
Сажусь за стол, успокаиваюсь и начинаю припоминать, все ли взял нужное в поездку. Вроде бы все. Продукты, водка, хлеб для Шуры… Да, чуть не забыл духи. Тоже для Шуры, флакончик «Красной Москвы». Нахожу его в столе и кладу в нагрудный карман пиджака. Теперь все.
До звонка Петра Федотовича семь минут. Черт возьми, забыл позвонить Володе Пешкову, чтоб он заказал предисловие к брошюре по садоводству. Затянул он что-то с предисловием. И Сашка Бобков тоже не сдает рукопись о добыче живицы. И сам я, шут меня знает, никак не сяду за статью, уже напоминал редактор.
Звонок в коридоре. Вот он, Петр Федотович! Бегу, открываю дверь. На пороге Вера Васильевна, соседка по квартире. Рыжий гномик с полной сумкой. Что это она вдруг звонит? Каждый из наших жильцов открывает сам.
— Простите, Михаил Петрович, но у меня ключ на дне сумки. Заложила свертками. А вы еще дома?
— А вы не дождетесь, когда я исчезну?
— Что вы? Просто… карасей захотелось.
Она выжимает из себя подобие смеха.
Только возвращаюсь к себе в комнату — снова звонок. На часах ровно четыре. Это уж точно Петр Федотович. Он,
В двери Петр Федотович снимает фуражку, поправляет пятерней лохматые седые волосы. Через плечо — фотоаппарат. Тоже как всегда.
— Вы готовы, Михаил Петрович?
— Да, выхожу!
Из кухни выглядывает рыжий гномик. Ему непременно надо знать, кто пришел.
За рулем «Москвича» Глеб, сын Петра Федотовича. У него «Москвич» еще первого выпуска. Заваленный сумками, свертками, удочками, он уютен, как шкатулка.
Петр Федотович усаживается впереди, рядом с Глебом, я — на заднем сиденье, среди поклажи, и мы трогаемся.
Излюбленное место, куда чаще всего ездят отец и сын, — это озеро Чистое. С улицы Советской мы сразу же сворачиваем на Рассказовское шоссе, переезжаем мост через Цну и мчимся по асфальту. Едем молча, думая каждый о своем. Я все еще припоминаю день с его заботами. Как бы желая поскорее отвлечь меня от раздумий, к дороге поближе подступает лес. Прямо к шоссе выбегают березки, машут ветвями; сосны — высокие и прямые — заставляют поднимать глаза к небу. А небо чистое, предвещает хорошую погоду.
Глеб ездит спокойно. Такую езду любит Петр Федотович. Сам он все делает обстоятельно и не торопясь.
Справа меж стволов деревьев мелькают голубые постройки пионерского лагеря.
— А я ведь помню, — говорит Петр Федотович, — когда мы здесь охотились на глухарей. Дивные, знаете ли, были охоты!..
Он на секунду умолкает и уже совершенно другим голосом — в нем и сожаление, и вздох облегчения:
— Тогда я еще стрелял дичь… Да…
И снова надолго умолкает.
Чем дальше уезжаем мы от города, тем ощутимее свежесть воздуха.
Проехав километров пятнадцать, резко сворачиваем влево. Въезжаем в лес.
— Ты не ошибся в повороте? — спрашивает у Глеба отец. — Башню мы не миновали?
— Нет, папа. Все правильно.
Значит, Петр Федотович не следил за дорогой. Он думал о чем-то своем. Может быть, припоминал молодость? Было время, эти места он исходил пешком, с ружьем за плечами. Охотиться перестал после войны. Не мог…
Проезжая здесь, Петр Федотович невольно припоминает особенности каждого оврага, каждой поляны, березняка, ельника.
— Давай, Глеб, остановимся. Вблизи дороги тут было множество белого гриба.
Выходим из машины. Петр Федотович глубоко вздыхает и смотрит на меня. Каков, мол, воздух, а?
И правда, дышится легко и свободно.
Глеб открывает капот, охлаждает мотор. По песку все же ехать трудновато. Закипает вода в радиаторе.
Мы с Петром Федотовичем удаляемся в лес и расходимся.
— Только, пожалуйста, далеко не уходите, — советует он покровительственным тоном. Ему нравится так говорить со мной, хотя он всячески старается, чтобы этот тон его был незаметен, и я делаю вид, что не замечаю его. Я знаю доброе отношение ко мне Петра Федотовича, и тон его принимаю как заботу.