Избранное
Шрифт:
Когда вода в кувшине вскипела и Шо-Пир, накидав в пиалу сухих яблок, выпил кисленького настоя, он велел Гюльриз взглянуть, почему, в самом деле, так заспалась сегодня Ниссо. Гюльриз вернулась на террасу, сказала, что постель Ниссо смята, а ее самой нет.
— Ты и утром ее не видела?
— Не видела… Не понимаю… Куда ушла?
Шо-Пир несколько раз окликнул Ниссо — никто не отозвался. Уходя из дому, она всегда говорила старухе, куда идет. Шо-Пир подумал: не случилась ли какая беда? Как было не сообразить до сих пор, что, возможно, Мирзо-Хур или приверженцы Бобо-Калона захотят украсть девушку и за хорошее вознаграждение
Однако никаких следов борьбы в комнате Ниссо не было, ночью тишина не нарушалась ничем. Шо-Пир всегда спал чутко, — он бы проснулся, если б Ниссо хоть раз крикнула. И все-таки, обыскав весь сад, Шо-Пир не на шутку встревожился.
«Пойти в селение, искать ее надо!»
Шо-Пир торопливо идет в свою комнату, распахивает шкаф, хватает завернутое в тряпку охотничье ружье, поспешно ищет гильзы, пыжи, сыплет на стол из старой консервной банки порох. Этим ружьем, подарком командира отряда, он здесь почти не пользовался… Шо-Пир сам не понимает, зачем все это он делает, куда пойдет с ружьем; руки его дрожат…
И когда, появившись на пороге комнаты, Гюльриз неожиданно окликает его, Шо-Пир, не оборачивается, чувствуя, что он бледен.
— Шо-Пир! Из головы ушло! Я знаю, где она… Сумасшедшая, пошла на богару, на нашу богару — принести хлеба! У Саух-Богор, наверное, носилки взяла… Пойди к Саух-Богор, спроси…
Шо-Пир сдерживает неожиданный вздох и резко кладет ружье на стол.
— Неужели туда пошла? Зачем ты пустила ее?
— Разве я пускала ее? Я сказала: и думать не смей! Шо-Пир, ведь она может упасть… убьется!…
— Наверное, упадет, убьется, — говорит Шо-Пир, но в тоне его не тревога, а успокоенность.
Гюльриз удивлена: он смеется. Шо-Пиру неловко, что он смеется, но теперь не стыдно смотреть в глаза Гюльриз. Он знает, в лице его нет волнения.
— В самом деле, там не трудно сорваться. А правда, Гюльриз, она все-таки не трусиха?
— Сумасшедшая она! — хмурится Гюльриз. — О Бахтиоре мы беспокоимся, теперь за нее еще надо бояться, — посмотри, на горах снег!
— Вернется — крепко ей, нана, попадет от меня! — Шо-Пир кладет на место ружье, порох, гильзы, пыжи. — Пойду к Саух-Богор спрошу. А потом делами займусь, — надо позаботиться, чтоб Бахтиор с Худододом не застряли где-нибудь под перевалом.
— Вот хорошо, Шо-Пир! Ой, как я боюсь за него!
И Шо-Пир уходит из дому. И почему-то вспоминает тот день, когда, не обращая внимания на арыки и колдобины, мчал свой наполненный красноармейцами грузовик из города в то селение, где басмачи, может быть, еще не успели причинить зла… Да, да, вот так же думал он о жене, такое чувство испытывал тогда, выжимая газ до предела.
«Неладно все это!» — наконец заключает Шо-Пир, заметив, что селение уже недалеко. Смотрит на горы, внимательно вглядывается, ища в высоте крошечное желтое пятнышко, но там, где оно виднелось всегда теперь, как и по всему склону, — блистающий снег.
«Как бы в самом деле не сорвалась… хоть и умеют они лазать, как козы… Ох, и озорная же девчонка!»
И, отведя взгляд от горного склона, заставляет себя думать о Бахтиоре.
6
Оставшись одна, Гюльриз занялась тканьем, но непрестанно отвлекалась, поглядывая то на склон, по которому должна была спуститься
Сколько дней уже провела Гюльриз в ожидании, сердце ее изныло. А сегодня ноет оно особенно: перевал закрылся, снег белеет всюду, — страшен ей этот снег! Старуха думает и о Ниссо и о Бахтиоре. Думает то, о чем только однажды сказала Шо-Пиру. Не напрасно ль сказала, не лучше ли было б таить эти думы? Нет, Шо-Пиру можно сказать, у него большая душа, он понял…
Гюльриз вяжет новую рубашку Ниссо, зимнюю шерстяную рубашку. Вяжет заботливо, как невесте, и задумавшись, уже не глядит ни на склон горы, ни на тропинку, ведущую с перевала… И вдруг вздрагивает, услышав вдали трубный крик осла…
Отбросив работу, Гюльриз глядит из-под ладоней на зигзаги тропинки, и слабое ее сердце бьется сильно, как в молодости: по тропинке, гоня перед собой тяжело навьюченных ослов, спускается ее сын. Он хромает. Почему хромает? Но это ничего! Он идет, он жив! А позади идет Худодод. Но кто же тот, третий, перед Худододом едет на осле? Одет не по-здешнему… Это чужой… Но Гюльриз сейчас не до любопытства. Она улыбается, всматриваясь в Бахтиора. Длинная палка мелькает в его руке. Он опирается на нее. Распахнутый халат развевается на ветру, значит сыну жарко, ведь так и должно быть: когда человек идет быстро, ему всегда жарко… Ветер доносит песню сын поет свою любимую песню, — значит, все хорошо!
Старуха не трогается с места, не машет рукой, — нет у них, ущельцев, привычки показывать свои чувства. Следует даже придать суровость лицу… Но как бьется сердце!
Вот он уже близко, ослы топочут копытцами по камням, он их подгоняет: «Эш! Эш!» — из-под его тюбетейки торчит белый цветок. Откуда зимою он взял белый цветок? Но он сильно хромает, что могло случиться? Как долго ходил ее Бахтиор, как устал, наверно!
— Здравствуй, мать! — весело говорит Бахтиор, кивнув головой и останавливая сгрудившихся ослов на дворе. — Все хорошо?
Старуха кидает быстрый взгляд на того, чужого. Он сидит на осле. Русские сапоги, зеленые штаны, овчинная дорогая шуба, шапка с наушниками, каких Гюльриз не видала. Это русский? Нет, это не он, это женщина, из-под шапки видны длинные черные волосы… Приехавшая устало слезает с осла, снимает поклажу.
— Благословен покровитель! Хорошо, — отвечает Гюльриз Бахтиору и дрожащими пальцами помогает ему развязывать узлы арканов, стягивающих туго набитые джутовые мешки. Мысли Гюльриз ревнивы: «Зачем с Бахтиором женщина? Ехали вместе. Кто она?» Но тут же старуха соображает: «Русская. Значит, не к Бахтиору. К Шо-Пиру, наверное… Ну, это ничего… это даже хорошо…»