Избранное

Кольцов Михаил Ефимович

…А может быть, и впрямь ученые врут? Может быть, вша действительно не размножается, а прет, как есть, живая, молодняком из какого-нибудь укромного места?

У меня сохранился большой цветной плакат, на котором изображена эта героиня девятнадцатого года. Овальное брюшко, длинные тонкие щупальца, маленькие близорукие глаза, мясистый хоботок. Г де только не висел этот портрет в военные годы, заменяя все прочие художественные произведения!

Потом вошь стала выглядеть иначе.

Двадцатый и двадцать первый года. Вошь одета по моде — по-военному. Она пожирает пайки. Она покрывает крепкой коростой государственный аппарат, окоченелую промышленность. Она копошится

в Центроклюкве, в Главпухе, в Москводыме, в Урал-музыке. Она застилает жизнь пустословием, бумажным пометом, извержениями прямых, придаточных, косвенных и вводных предложений. Она движется по застывшим колеям железных дорог бесконечными караванами делегатских и командировочных вагонов. Она собирается несчетными ордами в столицах, гнездится на добавочных и сверхприбавочных площадях, охраняя спокойный сон грамотами, мандатами, удостоверениями, аттестатами.

Двадцать второй, двадцать третий года. Вошь вышла из подполья. Она пирует. Она забыла свое основное природное свойство — существовать потихоньку в складках и швах. Сейчас есть где разгуляться. Вошь — в черной паре и лаковых ботинках. Она знает, что значит валюта. Она знает, что такое товар. Она знает, что такое сделка. Она знает, что такое договор. Те, кто хочет строить социализм, еще не знают ни первого, ни второго, ни третьего, ни четвертого. Удивляться ли, что сделка с договором на товар дает вше валюту? Удивляться ли тому, что большевик, взявшийся торговать, очумело глядит на пустой склад, из которого между пальцев хлынул и сгинул товар?

Двадцать четвертый, двадцать пятый года. У вши — постные времена. Она прибеднилась, сменила кратковременную черную пару на скромную толстовку. Она опять не прыгает. Она ползает, спокойно бредет верными дорожками, по скважинам, щелям и швам. Сама от себя больше не действует. Она опять служит. Тихо и старательно ползает по телу Советской страны. Совсем как в Киргизии, она пьет лишнюю кровь. Чтобы, боже упаси, мы не померли от полнокровия.

Двадцать шестой и седьмой года. Вошь жива. Она уже совсем приобвыкла. Прижилась. Обзавелась своим языком, философией, принципами, устойчивостью во взглядах. От десяти до четырех помогает строить социализм, вернее сказать, заботится о том, чтобы мы не страдали от полнокровия; от десяти до четырех она, затершись в толпах трудящихся, будет вприпрыжку праздновать который-то Октябрь.

А после четырех — дома, у самовара, среди своих— у вши полугрустная, понимающая ироническая усмешка. Она умеет острить вшивыми своими остротами.

— Вы знаете: Советской власти осталось жить всего год!

— Почему?

— Как же? Ведь даже по кодексу высшая мера наказания — десять лет. Девять прошло, вот всего один год и остался.

Мы все, хорошие люди, каковыми себя считаем, всегда, в любую минуту, сомкнутым строем, мерным шагом, грудью вперед, нога в ногу, рука об руку, плечом к плечу и прочее, готовы пойти на борьбу с бюрократизмом.

— Где он, этот бюрократизм подлый?! Подайте-ка его сюда! Задушим! Растерзаем! Живым от нас не выйдет.

Найти бюрократизм, обнаружить его, доказать — это значит убить.

Но как найдешь?

Как докажешь?

У нас никто толком, ни в шутку ни всерьез, не исследовал и не определял стихии бюрократизма самой по себе, как социального явления.

Никто, кроме Ленина. Кроме него, который видел и ненавидел вшу во всех ее проявлениях:

«Формально — правильно. А по существу — издевательство».

Если вы добудете это «по существу», ваша задача разрешена. Вы убили бюрократизм.

Но попробуйте добудьте его!

Это

большая ошибка — представлять себе бюрократа тупоумным быком, упершимся в письменный стол, в папки, в телефон, не понимающим дело, не способным разговаривать с посетителями, слепым рабом схемы.

Один работничек, ушибленный НОТ^[2], переустроил свой дом согласно новейшей алфавитно-предметной системе. Для моментального нахождения всех предметов его домашнего обихода он разместил их по алфавиту. На букве «б» у работничка были расставлены и развешаны рядом: булка, банка, бритва, ботинки. На букву «р» — рубашки, резолюции партсъездов, рыба, речи вождей, резинка, рисунки, рябиновка и ручки. Перья к этим ручкам лежали отдельно, вместе с профбилетом, панталонами и плевательницей.

Вы думаете, это тип настоящего бюрократа?

Нисколько.

Настоящий бюрократ тот, которого не казнишь на ногте, — он развит и дальнозорок. Он умеет говорить, применять статьи закона, сожалеть, сокрушенно пожимать плечами; говоря о бюрократизме, возмущенно разводить руками; подавать стакан плачущему, любезно и предупредительно направлять в другую инстанцию.

Он умеет писать, отвечать на бумаги без промедления, вернее, перекладывать промедление от себя на соседа.

Он умеет оказывать содействие, любезно проталкивать человека… в пустоту.

Один немалого масштаба работник мне говорил с лукавой и нежной усмешкой:

— Я никогда не отказываю в рекомендательных письмах. Всегда даю — зачем огорчать людей! В пять мест людей направляю с письмами. Даю характеристики, прошу о содействии, настоятельно советую принять на службу. Уходят от меня с письмами, ног под собой не чуют! А к этому — маленькая подробность. Во всех пяти местах товарищи предупреждены. Если пришел с письмом от меня и в письме сказано «с товарищеским приветом», гонят в шею. Условный знак! Когда написано без товарищеского привета — это значит: я всерьез. А когда с приветом — в шею! У меня так второй год заведено. Сколько я народу осчастливил.

Лукавая и нежная усмешка. Снаружи правильно, а внутри — издевательство. Никому не отказывать. Не надо огорчать людей. Надо согласовать. Надо продумать. Надо проработать. Надо подработать вопрос. Надо выждать. Надо быть осторожным… Бюрократизм двадцать шестого года в нашей стране — уже немаленький. Он видал виды, знает, где раки зимуют, умеет прятаться в нору и выходит на добычу в подходящее время. Опасный зверь, хищный и ласковый.

У нас под каждую пакость умеют придумать обоснование. Вам даже октябренок толково с аргументами обоснует, почему он пачкает штанишки.

Коммунист-фельдшер Стригунов в городе Шенкурске подал в уком заявление с обоснованием своего регулярного непробудного пьянства, от которого пошла прахом семья и разбежались больные:

«Ежедневная неурядица в семейной жизни, тяжелые условия работы без надлежащего отдыха, которым мог бы располагать в определенное время, постепенно вызывают утомленность и расстройство нервной системы и требуют периодического разряжения и временной отвлеченности от постоянной работы мозга в одном направлении, что при условиях работы в деревне можно достигнуть редкой выпивкой в кругу знакомых, после чего с наибольшей энергией берешься за исполнение обязанностей, возлагаемых службой, и долгом, и партией». Пьянство для выполнения долга перед партией — это обосновано. Но спросите товарища Стригунова, можно ли коммунисту бриться, каждый день чистить сапоги, нацеплять галстучек. Он повернет к вам суровую маску партийной неприступности: