Избранное
Шрифт:
— Бриться? Галстук?! Буржуазный, товарищи, уклончик! Сползание, дорогие товарищи! Гляди в оба!
Ходить после работы каждый день в пивную — в порядке вещей. Ходить после работы в театр, в кино — посмотрят косо.
В Москве тысячи пивных. На лучшие помещения налеплены желто-зеленые вывески, в них целый день до глубокой ночи остро пахнет блевотиной и огурцом, и бледные люди в грязных передниках протискиваются с бутылками между столиков, под колокольный звон матерной брани.
В Москве ни одной приличной общедоступной кофейни, где можно тихо, без мата, посидеть, поговорить,
Что кофейня! Вот куда девалась старая московская чайная, где ласково сверкали полоскательницы, где бесшумно порхали белые усатые архангелы, где за восемь копеек вместе с парою чая и огрызком сахара можно было обсудить все мировые вопросы! Где машина со степенным присвистом играла марши, где к крутому яйцу давали соль в бумажке?
Мы охраняем в ненужном избытке памятники искусства и старины, мучаемся над возобновлением штукатурки эпохи Александра Благословенного, а старинная московская чайная, самое мирное, хорошее наследие прежних времен, умирает. Ее домовитый гул сменил сумасшедший грохот самоновейшей пивной.
Строитель и жилец. Совсем нетрудно различить их, если не с первого взгляда, то с первого разговора.
Жилец чувствует себя повсюду хозяином положения. Он шныряет по учреждениям и фабрикам, одобрительно хлопает всех по плечу, поздравляет с удачами, огорчительно качает головой при известиях о неудачах, многозначительно подымает палец, подразумевая темные силы.
Он появляется в начале и в конце всякого дела. Он присутствует на организационных собраниях, на закладках, на открытиях. Здесь говорит он длинные речи о том, что надо не слова говорить, а дело делать, что необходимость давно назрела, что дальше терпеть нельзя.
Он сидит на видном месте при фотографической съемке, заслоняет своей тушей настоящих работников, он вытирает на лбу трудовой пот после торжественных обедов и товарищеских ужинов.
Если дела идут плохо, он появляется торжественным мрачным вороном. Он повышает голос, напоминает — ведь он всегда предупреждал, что дело гиблое, что не надо было начинать, теперь неизвестно, как выпутаемся. Тут же он приводит свой всегдашний двубортный довод: не в системе дело, а в людях. Или наоборот: не люди подвели, система подвела.
У строителя совсем другие глаза, совсем другая поступь.
Он боится.
Чего бояться? Мы строим социализм по всей стране, он строит социализм в своем уголке. Казалось бы, гордо поднятая голова, твердые движения, независимый вид.
Нет, мы еще недостаточно научились по-настоящему уважать и ценить настоящих отдельных строителей социализма.
Редко-редко они попадают в общее поле зрения. Не было бы счастья, несчастье помогает. Если очень ущемят человека, — он кидается за помощью в газету, и газета вынуждена в защиту человека описывать его заслуги.
Что бы ни строил человек, — кооператив, школу, совхоз, пожарную команду, клуб, — надо лишаться всякого сна, днем и ночью сторожить свое детище, оберегать его от липкой паутины бюрократического паука, от вездесущей, всепроникающей вши.
Человечек будет худеть и бледнеть, трястись из деревни в город за ассигновками или дрожать
Надо уметь находить, отличать, беречь настоящего маленького строителя социализма. Надо поменьше швырять его, поменьше сбивать с толку. Он чаще всего — однолюб: осуществляет свое участие в великой постройке через какое-нибудь одно близкое, понятное, зажигающее его дело. С этим надо считаться. Если человек хочет помочь социализму пожарным сараем и может это сделать — не заставляйте его тоскливо заседать в секции рабис!
В длинном, многоверстном пешем пути, какие бывают только в нашей необъятной советской равнине, есть у скромного путника маленькая дорожная радость.
Переобуться.
Домовито усядется путник на кочку. Оглядит по очереди обе ноги. Добродушно покачает головой.
Не спеша развяжет накрест связанные до колена оборы.
Снимет лапти, хорошенько вытряхнет их, отобьет землю, попробует пальцем, крепка ли подошва-плетень и обушники по бокам.
Развернет, растянет и хорошенько вытряхнет портянки, — чего только не набьется в них в пути! И щебень, и щепочки, и хвоинки, и мошки всякие. Иной раз даже и ничего не набьется, но заляжет неудобной складкой завертка, трет ногу — пустяк, а идти трудно!
Переобулся путник, потопал ногами — как будто новые ноги. Хо-ро-шо! Идти можно.
Идем мы крепко, уверенно. Не сбились, знаем верную дорогу и не устали шагать. Что же с того, если грязь, щебень, всяческое насекомое набилось в обувь? Ведь можно почаще переобуваться!
1926–1927
Январские дни
Двадцатые числа января, морозные, снежные дни — от них свежим сквозняком прохватывает весь мир. От бодрящего «русского», ленинского ветра подтягиваются, протирают глаза все усталые, поникшие, задремавшие, отчаявшиеся. Но зябко приподнимают воротники все враги. Они боятся простудиться, их треплет в двадцатых числах лихорадка.
Ленин — это имя насыщает электричеством атмосферу мира. В январские дни мы дышим Лениным, озоном для пролетариата в его тяжкой и долгой борьбе.
— Ленин, — разносят могучие глотки ораторов от Нью-Йорка до Казани, от Новой Земли до Мыса Доброй Надежды.
— Ленин… — шепчут с горечью, болью, упованием, злорадством сотни миллионов уст во дворцах и лачугах, погонщик караванов в пустыне и пассажиры роскошных трансатлантических пароходов.
«Ленин», — набирают, скрежеща, наборные машины простое, двусложное, на всех языках звучное слово, сопровождая его эпитетами невыразимой нежности, преклонения, тоски об утрате, сурового ободрения или ненависти, клеветы, мстительной ярости.