Избранное
Шрифт:
Так случилось и на выборах. Десятки тысяч угнетенных приходили на митинги партии, бурно поддерживали ее лозунги, демонстрировали уличными шествиями, песнями, знаменами, значками. Но, когда понадобился серьезный, некрикливый, деловой, очень крепкий организационный напор, чтобы митинги, песни, лозунги и прокламации превратить в кучу избирательных бюллетеней — этого напора не нашлось.
Обнаружилась самая неприглядная организационная бестолочь, почти полное отсутствие аппарата, ничтожное число обученных активистов, беспомощность даже в таких вещах, как печатание и расклейка избирательных афиш. (Исключенная из партии группка Маурина неизвестно на какие шиши отпечатала громадные афиши, на которых, за неимением своих рабочих, проставила рядом с именами своих «вождей» имена арестованных рабочих-большевиков, без их разрешения и ведома.) Никто не
Будь коммунистами по всей Испании разумно сосредоточено к избирательной кампании столько энергии, сколько в одном заурядном советском районе прилагается для одной посевной кампании, — партия имела бы в учредилке двенадцать мест. Настроение, политические симпатии крестьянской массы в ряде провинций вполне это допускали.
…Конечно, жалко. Но в конце концов — шут с ними, с этими местами. Не в них сейчас дело. Прозвучит ли боевой призыв против буржуазно-помещичьего режима с трибуны учредилки или с сотен трибун в стране, это оперативно не так уж важно.
Гораздо важнее для компартии апрельская революция как испытание и как урок. Испытание пройдено плохо. Урок должен быть усвоен хорошо. И, черт подери, ведь есть же чудесные условия для обучения и роста!
И кортесы и их деяния, их решения кувыркаются на самой поверхности политической жизни сегодняшней Испании, не проникая внутрь, в ее закипающую гущу.
В рабочей и крестьянской среде завтрашний и даже сегодняшний день может оказаться в руках партии — если только эти руки будут способны держать и удерживать.
Весь юг Пиренейского полуострова клокочет возрастающим революционным приливом. Бедняки Андалузии, разгибая спины, берут цепкими, провяленными под жестоким солнцем коричневыми руками своих почтенных господ — уважаемых гидальго — за шиворот, за глотку. Партия должна быть здесь: она уже здесь, но надо ярче, тверже, четче!
И до зимы здесь, пусть хоть в одном городе, должен собраться первый Совет — пусть не как орган власти — как первый центр объединенной классовой борьбы рабочих и крестьян за свои права, как первая веха пролетарской, пусть пока демократической пролетарской испанской революции.
23
Русские, как известно, пьют чай, а испанцы, как известно, пьют кофе. Раньше испанцы, как известно, пили шоколад, но потом, как известно, вкусы за Пиренеями начали меняться, и сейчас, зайдя в дверь, над которой висит вывеска «Шоколад», вы наверняка получите чашку кофе, но вряд ли достанете чашку свежего шоколада. Вам не откажут в этом легком, бодрящем, чуть-чуть детском напитке, но придется подождать, пока вашу порцию специально приготовят в кастрюльке. Однако мало кто знает, где в Мадриде можно получить изысканную чашечку совсем настоящего чистого кофе со своим подлинным, настоящим ароматом.
Все это мне рассказали, сопровождая подробностями, а потом отвели, с оттенком торжественности, в маленькую кофейню на бульваре Реколетто, за пышным садом военного министерства, вблизи высокомерного особняка «президенция де консехо де лос министрос».
В кофейне оказался не только настоящий бразильский кофе, но и настоящие испанские интеллигенты. С утра до ночи сидят они здесь, тщательно выбритые, причесанные, даже припомаженные — не чета своим коллегам во Франции, Америке и России. Они смотрят чуть расширенными глазами сквозь голубой дымок папиросы и спорят, очень быстро, хотя никуда не торопятся. Спорят о Ницше, о Муссолини, о Горьком, о Мустафе Кемаль-паше, о Чарли Чаплине, о генерале Санчесс Герра и о тореадоре Бельмонте.
24
Они все знают, эти сухощавые люди с тонкими лицами, с язвительной и нервной усмешкой, с культурной проседью в волосах, с толстой папиросой в длинных бледных пальцах. Их ничем не удивишь. Они все знают, вернее, почти все.
Они проводят изящные параллели между Христом и Лениным, но не знают даже приблизительно, сколько населения в СССР. Они сравнивают Шопенгауэра с Фордом, но искренне убеждены, что Рига — советский город на Волге. Они пророчествуют о завтрашней речи Бриана, но не знают, сколько Германия должна Франции, не подозревают, что писатель Гоголь уже умер и что аэроплан не может давать заднего хода.
— Мне жаль вас, — сказал один из самых почтенных завсегдатаев
— Повторяется, но каждый раз по-иному.
— О нет. В Испании девять раз была революция. Четыре раза здесь провозглашалась республика. И каждый раз монархи возвращались на свое место, и к свергнутому трону привинчивали новые ножки, и загаженную чернью порфиру отмывали горячей водой, и почерневшую корону натирали до блеска кирпичом. Мы, испанцы, — искушенные люди. Мы рады республиканской передышке, но мы ждем возврата его величества — если не в лице Альфонса, то в чьем-нибудь другом. Если не завтра, то через год или три, — никак не позже.
— Как можно сравнивать то, что было, с тем, что есть? Ведь раньше под революциями подразумевались офицерские пронунциаменто, дворцовые офицерские мятежи. Сейчас на арену выступили широчайшие народные низы.
— Отчего же вы не находите их в прошлом? Уже сто двадцать лет, как на площадь Пуэрта дель Соль приходит толпа с воплями: «Долой тиранов, вся власть народу!» Триста лет прошло с тех пор, как в первый раз народ подошел к дворцу и заставил короля каяться в своих прегрешениях. Девятнадцатое столетие — это цепь испанских революций. Век открывается восстанием против французского ставленника короля Иосифа Бонапарта. Не хвалитесь своими Советами — еще в тысяча восемьсот восьмом году наши Советы, революционные хунты, образовали свой центр, и он правил страной. Фердинанд VII прекратил это удовольствие, он разогнал революционную власть и отменил конституцию тысяча восемьсот двенадцатого года. В двадцатых годах все началось сначала. Пехотный капитан Рафаэль дель Риего образовал революционную карательную экспедицию и прошел через всю страну. Опять в Мадриде бушевали массы, они ворвались во дворец, Фердинанд спас свою шкуру только тем, что вновь присягнул отмененной конституции тысяча восемьсот двенадцатого года. Эту революцию королям тоже удалось задушить, прекрасная соседка Франция помогла это сделать… Каша заварилась снова в тысяча восемьсот тридцать четвертом году. Опять народ, опять он врывается во дворец, опять королева Изабелла восстанавливает злосчастную конституцию тысяча восемьсот двенадцатого года. И даже более того — в Испании провозглашена республика. Президент из простого народа, из солдат. Демократический президент стал вести себя, как монарх. Его свергли, восстановили старое — и на всю эту историю ушло новых девять лет. Восемьсот пятьдесят четвертый год — очередная очень демократическая и очень революционная революция. Борьба с духовенством, конфискация церковных земель. И опять неудача, опять реставрация… Шестьдесят восьмой год — начало новой революции. Изабелла свергнута, на престол возведен Амедей. Еще через три года гонят Амедея. Опять республика! Опять ликование. Потом реакция, республиканская военная диктатура, и опять монархия! Стоит ли после этого терять головы нам, столь умудренным историей испанцам?
— Значит, ничто не ново под луной!
— Ничто.
С философской покорностью судьбе он сгорбился над чашкой, утопил свой взгляд в маленькой черной пучине кофе.
25
— Но ведь за те сто лет, о которых вы говорите, мир переменился. За сто лет выросли новые классы. Создалась буржуазия, которой не было во время восстаний против Иосифа Бонапарта. Вырастая и оформляясь как класс, она вела бои за свои права и постепенно завоевала их, хотя вам кажется, будто все сто лет стояло на месте. А потом стал отвердевать и следующий исторический класс — пролетариат. Он был до последнего времени распылен, его разлагали анархисты, но всему приходит конец, теперь рабочая масса выходит на правильный путь, пролетариат приступает к выполнению своего долга в Испании. И, наконец, ведь все испанские революции девятнадцатого столетия проходили без настоящей, острой постановки аграрного вопроса. Сейчас, когда в Испании есть партия своих большевиков, она свяжет революционные стремления порабощенного крестьянства с движением батраков и фабричнозаводского пролетариата, — это будет уже нечто иное, чем старые беспомощные вопли: «Долой Иосифа, да здравствует Фердинанд! Долой Фердинанда, да здравствует Изабелла! Долой Изабеллу, да здравствует Карлос!»