Избранное
Шрифт:
— Шолом-алейхем вам, дедушка.
Исаак Наумович нахмурил брови:
— Я не еврей. Я караим.
— Вы обиделись?
— Говорите, что вам нужно? — сказал он резко и сердито, словно был не сторожем запустелого маленького поселения под открытым небом, а стоял на воинском посту. Его маленькие, глубоко посаженные глаза утонули еще глубже под насупленными бровями и смотрели из-под них, как Симону казалось, с подозрением.
Такой неприветливой встречи Симон не ожидал. Во всяком случае, это явно неподходящий момент заводить со стариком речь о том, что его, Симона, привело сюда в столь ранний час. Лучше
— Мне хотелось посмотреть на Чуфут-Кале. Другого свободного времени у меня нет. Я сегодня приехал и сегодня же уеду. Но я столько наслышался о еврейском городе Чуфут-Кале.
— Чуфут-Кале не еврейский город, — перебил его сторож. — Правда, Чуфут-Кале и на самом деле означает еврейскую крепость, но евреи здесь никогда не жили. Здесь жили караимы.
— А во время войны? — спросил Фрейдин.
— Знаете, сколько лет прошло с тех пор, как все отсюда разъехались? Меня, наверно, тогда еще и на свете не было. А мне уже около семидесяти.
— Вот как? А я был уверен, что во время войны здесь еще жили караимы и прятали у себя евреев. Евреи и караимы все же родня.
— Кто вам сказал, что мы с ними родня? — старик посмотрел на него, словно Симон возвел на него страшный поклеп.
— Ну, хорошо. Пусть будет так, как вы говорите, и евреи и караимы не родня. Но у вас ведь еврейские имена. Вы читаете ту же тору, справляете те же праздники.
— Что вы хотите этим сказать, молодой человек?
— А сами вы разве не понимаете, что среди караимов евреям было бы легче прятаться, чем где-нибудь еще?
— Как они могли прятаться среди нас, если нам самим приходилось доказывать немцам, что мы не евреи. Мы и на самом деле не евреи. Мы караимы и не хотим быть евреями. — Исаак Наумович Бобович произнес это громким голосом и огляделся, словно говорил не стоявшему рядом Симону Фрейдину, а ожидал увидеть возле себя кого-нибудь из тех, кто мог бы заподозрить его, Бобовича, в том, что он тоже еврей, но скрывает это. У Симона есть такой знакомый. Вернулся с войны с документами, что он уже не еврей. И с тех пор старается держаться от евреев подальше.
— А как доказали ваши немцам, что вы не имеете отношения к евреям?
— Наверное, они сами знали. Но почему, скажите, вы так допытываетесь обо всем?
— Просто так. Хочется знать. Я ведь еврей.
— Это я вижу. Скоро придет директор музея, спросите у него. Он ученый человек. Часа через два он появится.
— У меня нет времени ждать. Я думаю, — продолжал Симон затянувшийся и не имеющий отношения к делу разговор, — вы тоже можете немало рассказать о вашем музее. Вот, скажем, к примеру, кто такой Авром Фиркович, почему на его доме прикреплена мемориальная доска?
Рукавом старик стер тонкий слой пыли с мемориальной доски и сказал с воодушевлением:
— Авром Фиркович был большим ученым и путешественником. Он объездил мир, был знаком с величайшими людьми своего времени. Но умер у себя в Чуфут-Кале. И похоронили его на здешнем старом кладбище.
— А что было здесь? — спросил Симон, показывая на другое уцелевшее здание с полузастекленной дверью.
— Это молельный дом. Наденьте что-нибудь на голову — и войдем. Вытрите хорошенько ноги.
Внутри молельный дом,
— Я должен с вами поговорить об очень важном деле. Мы можем тут присесть?
Исаак Наумович присмотрелся к Симону, словно только сейчас его увидел, и опустился на переднюю скамью против ковчега Завета.
Симон подождал немного и присел возле него.
— Ну, я вас слушаю, — сторож прислонился головой к спинке сиденья, обратив взгляд к потолку.
Симону и самому не вполне ясно было, почему он сначала прочел вслух десять заповедей, а уж потом спросил у Бобовича:
— Вы знали мальчика Сервера Самединова?
Исаак Наумович резко повернулся к Симону:
— Кто вам сказал?
— Неважно кто. Теперь это уже не секрет. В Бахчисарае мне сказали, что вы его видели после освобождения. Вы его сами видели? Он жив?
Старик поднялся:
— Вы кем-нибудь ему приходитесь, что так допытываетесь?
— Да. Но скажите: он жив? Сервер жив? Он спасся?
— Он жив. Он жив.
— Вы его сами видели? И вправду сами видели?
— Вот как вижу вас.
— Когда?
— В тот же день, когда освободили наше село. По правде сказать, не понимаю: зачем ему нужно было скрываться?
— Вы спрашиваете зачем? Мальчик ведь наполовину еврей.
— Кто вам сказал?
— Кто?
— Ну да: кто? Мальчик — татарин. Его родители, вероятно, нажили себе врагов, так те выдумали, будто у Сервера отец — еврей. Для немцев этого было более чем достаточно, чтобы убить его. Оставлять мальчика в Бахчисарае, коль ходили такие слухи, было очень опасно, и бабушка привезла его спрятать к нам в село. Там жили ее знакомые, кому можно было довериться. Наше село было татарским, но жило в нем и несколько других семейств. Все в селе знали, у кого из татар прячется мальчик, но никто его не выдал. Из караимов в селе наша семья была единственной.
— В Крыму, я слышал, существовало много еврейских сел.
— Вас интересует, почему я не поселился в еврейском селе?
— Нет. Нет. Я просто так спросил, меня это не интересует, — вовремя спохватился Симон, потому что ответь он иначе, разговор опять увело бы в сторону или Бобович просто отвернулся бы от него. — Меня интересует мальчик, Сервер. Расскажите мне все, что о нем знаете. Может быть, вы что-нибудь знаете и о его матери?
— О том, что немцы застрелили его бабушку за то, что не хотела выдать, где скрывается ее внук, в Бахчисарае вам, наверное, рассказали, раз вы там спрашивали про мальчика. А что касается его матери, то немцы угнали ее в лагерь за то, что скрыла, что мальчик у нее от еврея. Но это ложь, Сервер — не еврей наполовину. Он татарин. Куда, в какой лагерь угнали его мать и жива ли она, никто здесь не знает. Но отец жив.