Избранное
Шрифт:
Мейлах выскочил из своего укрытия и припал к окошку. Потом подбежал к противоположной стене, оторвал доску и, словно получив удар в грудь, отскочил. Но и с закрытыми глазами он видел баштан, по другую сторону которого сейчас убивали его внуков и дочерей…
Василий испугался, увидав его глаза. Он схватил Мейлаха за руку и стал уговаривать:
— Иди обратно! Сию минуту обратно!
— Пустите меня к Зелде! Ведь она меня ждет…
— Где? Кто ждет? Не узнаешь меня, Мейлах?
— А?
— Узнал? Ведь это же я, Василий.
— Василий?
Снова Мейлах лежал на чердаке и прислушивался к тишине, мертвой как на кладбище после похорон. Прошел час, может быть больше, а до сознания все еще не доходило, что же произошло. Еще сегодня утром, до ухода на работу, он видел свою Зелду, говорил с ней. Сегодня он держал на руках своих внуков, гладил их головки. Неужели он их больше не увидит? И кажется ему, что за время, которое он провел здесь, погиб весь мир. Что будет делать он один на всем свете?
Чтобы хоть на секунду остановить стремительный бег мыслей, он стал прислушиваться к взвизгиванию рубанка. И вдруг услыхал внизу шум. Кто-то назвал его имя. Это пришли за ним. Он слышал, как Василий ответил:
— Чего меня спрашивать? Откуда мне знать? Его сегодня здесь не было.
— Будем искать. И если найдем…
Затихло. Снова слышен шум рубанка. Сколько это будет продолжаться? Кончится когда-нибудь сегодняшний день?
— Во ист дер юде? [21]
21
Где еврей? (нем.)
Опять пришли за ним. Кричат на Василия. Он отвечает, как прежде:
— Почем я знаю, где он? Его сегодня здесь не было.
— Не скажешь где — расстреляем!
Мейлах слышит, как кто-то упал. Доносятся глухие удары. Это бьют Василия. Мейлаху хочется крикнуть: «Оставьте его! Вот я!» Но у него не ворочается язык, губы точно срослись.
Наконец становится тихо.
Снова Мейлах приник к окошку. Посреди улицы стоял Василий Терентьев, а против него с нацеленными винтовками — фашисты.
— Не стреляйте! Я здесь! Подождите, не стреляйте!
Взлохмаченный, с обезумевшими глазами, подбежал Мейлах к Василию и заслонил его собою.
Долговязый немецкий офицер ударил Мейлаха кулаком по голове и обратился к Василию:
— Ты прятал этого юде? Молчишь? А может быть, ты тоже юде, братья, а? Нет, обоих мы не расстреляем. Даю вам возможность самим определить, кто из вас должен быть расстрелян. Вы будете бороться. Кто победит, тому будет дарована жизнь. Победителей мы не убиваем.
Василий и Мейлах повернулись лицом друг к другу. Их взгляды встретились.
— Отказываетесь выполнять приказ? Ну, мы и не таких заставляли!
И распорядился доставить сюда бричку и упряжь. Мейлаха и Василия запрягли в бричку.
— Кто упадет первым, тот будет расстрелян.
В бричку сел офицер, туго
— Но!
Бричка двинулась с места.
Мейлах и Василий бежали вдоль длинной улицы, мимо домов, мимо баштана, в открытое поле. Позади клубилась пыль, щелкал кнут, въедавшийся в тело, а навстречу несся свежий ветер. День был уже на исходе, но солнце все еще стояло высоко в небе. Мейлах стал понемногу отставать. Хотелось перевести дыхание, но в ту же секунду он чувствовал удар кнутом по исхлестанному телу и продолжал бежать.
— Не могу больше, — прошептал он Василию, — падаю, Василий!
— И я с ног валюсь. Но нужно еще приналечь. Уже немного осталось. Вот он, колодец!
Мейлах прибавил шагу. Теперь некого было стыдиться… Он не слышал криков офицера, не чувствовал ударов бича. Он из последних сил бежал к колодцу.
Еще в первое лето, когда люди поселились в этих местах, вырыли глубокую яму, потом ее расширяли и углубляли — искали воду. Но воды здесь не оказалось. Яму не зарывали. К этой яме из последних сил тащили бричку запряженные Мейлах Рубинчик и Василий Терентьев.
В последнюю секунду Мейлах поднял голову к солнечной вышине и в то же мгновение почувствовал, что ноги его отделились от земли.
Он и Василий летели вниз, вместе с ними туда летел гитлеровский офицер.
Перевод М. Шамбадала.
ДОМОЙ
Стоя в дверях захолустного вокзальчика, я вдруг услышал вдали голос:
— Гей, цоб-цобе! А ну, Фиалка, не балуй! Мать и так за тебя отдувается, а ты еще тут свои штучки выкидываешь. Цо-бе!
В той стороне, где раздавался голос, ничего нельзя было разглядеть. Мешал дождь. Только было слышно, как шлепают по грязи несколько пар ног. Прошло добрых десять минут, прежде чем я увидел двух коров, тащивших крытую брезентом повозку. Сбоку шагал человек в очках — он-то и вразумлял несчастных животных, которые явно выбивались из сил. За ним плелись двое детей: мальчик лет четырнадцати — пятнадцати и девочка лет десяти. Когда подвода приблизилась, я разглядел еще одного ребенка, совсем маленького, лет четырех, который, ухватившись ручонками за край повозки, семенил сзади. Под брезентовым навесом полулежала немолодая женщина.
— Майка! Перестань вертеть задом! Цо-бе! Ведь мы уже считай что дома, в своей степи. Еще каких-нибудь сорок верст, и все. Будешь теперь пастись на лугу, как до войны.
И кнут погонщика свистнул в воздухе.
Я нагнал подводу:
— Откуда и куда?
Погонщик поглядел на меня сквозь запотевшие стекла и, словно удочку, закинул кнут за спину.
— Откуда, спрашиваете? А откуда теперь возвращается народ? Из эвакуации. А куда? Домой. Реэвакуация. Эй-эй, Фиалка, ты опять за свое! Дом почуяла, так уже и ярмо тащить неохота.