Избранное
Шрифт:
— Мама, прошу тебя.
— Нечего меня просить. Я должна наконец все ему рассказать! Дело ведь понятное, девушки взрослые, хотят одеться понаряднее. А заработка хватает только на то, чтобы свести концы с концами. То надо, это надо! Мы ведь остались ни с чем, как после пожара. Ну, а пока что девочки сшили себе выходное платье одно на двоих. И если одна куда-нибудь собирается, ну, в клуб там или в гости, то второй приходится дома сидеть. Старшая вот стесняется сказать об этом Науму, а эта — вам. Глупые девочки. Нашли чего стесняться.
Виктор весело рассмеялся и настоял на том, чтобы Аня пошла с ним на концерт в своем единственном платье.
Возвращаясь из филармонии, Виктор сказал наконец Ане то, что собирался сказать ей, когда получит
Ровно через три недели ему вручили ключи от небольшой солнечной комнаты на четвертом этаже нового заводского дома.
Вместе с этой новостью он принес Ане свой первый подарок — светло-коричневое платье с вышитой на груди веткой сирени.
А к свадьбе заказал для своей Анюты другое платье — шелковое, цвета небесной лазури. Но перед тем как отправиться в загс, Аня вдруг передумала и надела светло-коричневое платье с вышитой нежно-лиловой веткой сирени.
Перевод автора.
КАСРИЛОВКА-ВОРОНКОВО
До того как я отправился путешествовать по местечкам, я думал, что Воронково находится не иначе как возле Полтавы. И вдруг узнаю: местечко, по которому Шолом-Алейхем так тосковал в далеком Нью-Йорке, его благословенная Касриловка, она же Воронково, которая была мила его сердцу, «как ни один город в мире, так мила, что он не может ее забыть и не забудет во веки веков», — находится, оказывается, недалеко от Киева. Да и как я мог думать иначе, если сам автор автобиографического романа «С ярмарки», в книге книг своих, в любимом своем сочинении, в песне души своей, написал о Воронкове-Касриловке:
«Находится она, если вам угодно знать, в Малороссии, в Полтавской губернии, недалеко от древнего исторического города Переяслава».
Не знаю, может быть, потому мне так запомнились эти географические приметы Воронкова, что узнал я их в детские годы, когда сам жил в Полтаве на Новопроложенной улице, которой много лет назад присвоили имя Шолом-Алейхема. И разве только Воронково и Переяслав принадлежали к Полтавской губернии? А Лубны, где Шолом-Алейхем был недолго казенным раввином, к какой губернии принадлежали? И вообще в Полтаве Шолом-Алейхема считали земляком так же, как Гоголя, хотя Гоголь происходил из Миргорода. Конечно, Миргороду больше повезло, чем Воронкову. Если бы Шолом-Алейхем не переименовал Воронково в Касриловку, Воронково так же, как Миргород, прославилось бы на весь мир.
На нашей Новопроложенной улице, которая от начала до конца принадлежала извозчикам, грузчикам, шарманщикам, лудильщикам и просто бедным людям, в географические карты и атласы не заглядывали, а глобусов, вероятно, никогда в глаза не видели, — откуда здесь было знать, где кончается одна губерния и начинается другая? И что полтавское Воронково находится возле Киева?
А что, собственно, переменилось оттого, что я вдруг узнал, что Воронково приписано к Киеву? Все равно для нас, полтавцев, Шолом-Алейхем остался полтавцем, как Котляревский, Гоголь, Короленко, Панас Мирный… Переменился только маршрут путешествия: вместо того чтобы поехать в Полтаву и оттуда в Воронково, как я собирался сделать, я поехал сначала в Киев. И хотя я знал уже, что дорога из Киева в Воронково займет каких-нибудь два-три часа, но готовился к поездке как путешественник, собирающийся в далекий путь. Разница лишь в том, что такой путешественник обкладывает себя картами и атласами, энциклопедиями и справочниками, а моим путеводителем был роман «С ярмарки», который на этот раз я читал иначе, чем раньше, настолько иначе, что чтение заняло у меня довольно много времени. Я читал его еще и еще раз, перелистывал, изучал, как энциклопедию. Впрочем, «С ярмарки» действительно энциклопедия прежней жизни в местечках.
Я был похож в эти дни на актера, который вживается в роль. Во всяком случае, когда я жарким летним утром сел в Киеве на Подоле в автобус,
Проезжая мимо станции киевского метро, мимо многоэтажных домов с лоджиями в новых районах города, я должен был сделать над собой немалое усилие, чтобы вообразить себя в старом Киеве-Егупеце, с древним Крещатиком и Подолом, с его прежним шумом и гамом, и представить себе, что пассажиры в автобусе мои старые добрые знакомые: стоит мне отвернуться от окна — и увижу перед собой отца Шолом-Алейхема реб Нохума Вевика, постоянно озабоченного, с широким белым лбом, изборожденным морщинами, и редкой бородкой; дядю Пиню Вевика с красивыми живыми, смеющимися глазами; дядю Нисона с закрученными пейсами, который запросто мог рассмешить целый мир; сироту Шмулика, краснощекого, с задумчивыми влажными глазами, словно застланными дымком; Меерку, сына раввина; конопатую Фруму; Фейгеле Ашмедай; кантора Элю в самого Шолома — сына Нохума Вевика…
Когда часа через полтора я сошел в Борисполе, где мне долго пришлось ждать автобуса на Воронково, я следил за собой, стараясь не выйти из роли, в которую так вошел, что сам удивился, как это я не остановил человека в черном длинном, до пят, пальто, с круглой шапочкой на голове, которого я издали принял за обитателя Касриловки, и не спросил, когда увидел большой крест на его груди, о Тевье-молочнике, его дочери Хаве, о Феде, которого Хава назвала вторым Горьким…
Одно могу, однако, сказать с полной уверенностью: среди пассажиров небольшого воронковского автобуса я был единственным человеком, который не жаловался на тесноту, на жару, на пыль, летящую в окна, и на постоянную тряску, от которой прямо сердце выпрыгивало. Наоборот, именно эта тряска помогала воображению: мне казалось, что я еду на тряской телеге по касриловскому, в рытвинах, большаку.
Тем не менее, выйдя из автобуса и хорошенько осмотревшись вокруг, я вынужден был спросить у шофера, что это за местечко и как оно называется.
Шофер с удивлением глянул на меня и ответил, что это деревня, а не местечко.
Я, наверно, заехал не туда. Есть, наверно, два Воронкова: полтавское и киевское, — и мне придется сейчас возвратиться в Борисполь, из Борисполя — в Киев, из Киева — в Полтаву, а оттуда в настоящее Воронково. Если б эта деревушка была Воронковом, которое мне нужно, то сидевшая рядом в автобусе женщина, открывшая передо мной свою душу, как бывает обычно с матерью, выдавшей недавно замуж свою единственную дочь, и не просто единственную, а подаренную: в темные годы гитлеровской оккупации девочку спасла от фашистов крестьянка, жительница Воронкова, — то попутчица моя, конечно, слышала бы о том, что здесь когда-то жил Шолом-Алейхем, и не стала бы спорить со мной, доказывая, что Шолом-Алейхем киевлянин: сколько раз она проходила по Красноармейской улице мимо дома, где он жил.
Еще раз оглядываюсь. Шофер, конечно, был прав. Никакого следа от местечка — деревня, настоящая украинская деревня, с бело-голубыми мазанками, с низкими плетнями, с глиняными крынками на плетнях.
— Я, кажется, действительно, заехал не туда. Это не то Воронково.
— А какое Воронково вам нужно? — спросил меня кто-то из вышедших из автобуса пассажиров.
Начинаю с географических примет, вычитанных в главном моем путеводителе, в романе «С ярмарки».
— Переяслав отсюда далеко?