Избранное

Гордон Самуил Вульфович

— Что за паренек? — спросил он у жены, не отходя от двери, где чуть не столкнулся с Симоном.

— Этот паренек помог мне приготовить мороженое. Чего ты там застрял?

— Где Ханеле?

— В зале. Ханеле! — крикнула Берта Ионовна в соседнюю комнату. — Папа пришел.

Хозяин все не отходил от двери, стоял и разглядывал красивого и статного пария.

— Берта, — обратился он к жене. — А ты не обидела парня?

— Как тебе взбрело такое в голову!

— Ну да, будто я не знаю.

— Вот еще! Я

очень хорошо ему заплатила.

— И все же… — Он достал из кошелька серебряный полтинник и протянул Симону. — Бери, бери, я ведь вижу, что ты не из крупных богачей. К тому же ты его честно заработал. — Он чуть зажмурил глаза. — Не скажешь ли мне, чей ты? Что-то ты мне очень знаком.

— Я не здешний. Приехал сюда недавно.

— Вот как?

— Эфраим, может быть, ты пойдешь и переоденешься? Времени уже мало. Скоро начнут собираться гости, — вмешалась своим бесцветным голосом Берта Ионовна и пододвинула поближе к ногам хозяина шлепанцы.

Еще прежде чем Симон стал у себя в родном городе посещать художественную студию, у него выработалась привычка ко всему приглядываться, все замечать, и сейчас он мгновенно отметил, что у Эфраима глаза неопределенной окраски, для них трудно подобрать подходящие цвета. Вдобавок они у него весьма и весьма странные. Стоит засветиться улыбке, они закрываются, словно засыпают. За короткое время закрывались так уже несколько раз.

— Так говоришь, ты не здешний? — переспросил Эфраим еще раз. — Если так, откуда же ты мне знаком?

— Этого уж я не знаю. Вы, наверное, обознались. Всего доброго.

— Погоди, погоди, — Эфраим не давал ему пройти. — Все-таки я сейчас вспомню, где мог тебя видеть.

— А тут нечего вспоминать, — снова вмешалась его жена бесцветным своим голосом. — Я скажу тебе, где ты мог его видеть.

— Где?

— На базаре. Там шатается много таких, как он, ищут, как заработать копейку.

— Нет, не там. Может быть, на бирже, а?

— Может быть, — согласился Симон, ожидая, что хозяин наконец отойдет от двери и позволит ему уйти.

Но Эфраим не двигался с места, словно боялся, что если сейчас отпустит парня, то больше никогда уже не увидит его, хотя оба, и Эфраим, и Симон, не могли бы сказать, к чему, например, им встречаться еще когда-нибудь. Эфраим вдруг хлопнул себя по лбу.

— Берта, я все-таки вспомнил, — сказал он с такой радостью, словно то было крайне для него важно. — Я видел его несколько раз, когда он шатался возле окон нашей артели. С кем из чулочниц, дружок, ты крутишь любовь, что так заглядываешь к нам в окна? Ханеле, — обратился он к вошедшей дочери и кивнул на Симона, — вот в этого паренька, которого ты видишь, влюблены все наши чулочницы. Они ждут не дождутся, когда он появится у них перед окошком.

Теперь Симон не опустил голову, как в первый раз, когда Ханеле обдала его своим сияющим от счастья взглядом,

словно только сейчас его увидела, и сказала:

— А что тут удивительного? Он очень красивый мальчик. Мама, — обратилась она к матери, которая все никак не могла понять ту игру, что вел с пареньком ее муж, — где мои жемчуга? Я их везде ищу.

— Они в среднем ящике комода, на самом дне.

Когда девушка снова скрылась в большой смежной комнате, Эфраим обратился к жене:

— Ты угостила… Как зовут тебя, дружок?

— Симон.

— У нас, Шимке, сегодня праздник, нашей Ханеле исполняется восемнадцать. Послушай-ка: чего мы все время стоим с тобой у дверей? — Он сел сам и показал Симону на стул рядом с собой: — И давно ты сюда приехал?

— Второй месяц пошел.

— И все еще без работы?

— Тут у вас безработных больше, чем у нас.

— Потому что все прут сюда из местечек. Думают, что если губерния, то работа найдется для всех.

— Эфраим…

— Послушай-ка, Берта, у тебя, наверное, дел по горло. Так пойди и займись ими.

Но Берта их не оставила. Она тоже села на стул, скрестив руки на пышной груди, удивленно поглядывала на мужа и не могла понять, что такого он нашел в пареньке, почему завел с ним долгую беседу. И он, Симон, тоже не мог понять, чего хочет ее муж, почему не отпускает его и с какой целью расспрашивает обо всем.

— Значит, ты имеешь дело с биржей. Удовольствие не из больших. — Из жилетного кармана он достал золотые часы, подержал их в руке, словно взвешивал и проверял, не потеряли ли они в весе, не торопясь сунул их назад в карман жилета. — Большое удовольствие изо дня в день таскаться на биржу. Ты как считаешь, Шимке?

— У меня разве есть выбор? Ведь без биржи на работу меня никто не возьмет.

— Это так, но и не совсем так. Ты видел, сколько чулочниц трудится у нас в артели? Ни одна из них не прошла через биржу. Все имели дело только со мной. Я председатель артели. У нас трудятся и мужчины. Знаешь что, Шимке? Загляни ко мне. Может быть, у нас найдется для тебя какая-нибудь работенка. Чего ты так поморщился? Тебе не по душе ремесло чулочницы?

— Я металлист. Токарь. Немного знаю и слесарное дело. Я в этом году закончил техническое училище.

— Вот как. Значит, у тебя в руках ремесло? Но, видно, и токарю нелегко найти работу, коль скоро ты все еще околачиваешься на бирже. И ты, конечно, надо понимать, комсомолец.

— Я уже три года в комсомоле.

— И не помогает?

— Что не помогает? — не понял Симон.

— Ну, то, что ты, как говоришь, уже три года в комсомоле. Ведь перед вами двери везде открыты. Почему же тебя никуда не пристроят? У нас в городе немало заводов и фабрик.

— Туда рабочие пока не требуются. А комсомолец я или не комсомолец, на бирже никого не интересует. Там все равны.