Избранное
Шрифт:
— Ну? — встретила его Лена на самой вершине заснеженного терриконика.
— Что?
— Ты, видно, геройский парень.
Алику показалось, что карабканием вверх по скользкому крутому склону горы Лена хотела испытать его смелость, чтобы знать, на какую работу и в какую бригаду его рекомендовать. В эту минуту ему вспомнился человек высоко над землей в полузастекленной кабине подъемного крана против Шевиного дома в Мневниках. Теперь он сам взобрался на такую высоту. Ему никогда бы не надоело так стоять и смотреть на уютно светящиеся оконца разбросанного поселка в низине, на вертикальные стволы соседних шахт, на пятиконечные звезды, напоминающие раскаленные «М» московского метро, на многоцветные огоньки окружающих террикоников,
— Знаешь, у вас тут очень красиво.
— Знаю. Значит, нравится тебе у нас?
— Очень.
— Северное сияние когда-нибудь видел?
— Нет.
— Не знаю, есть ли на свете что-нибудь красивее… Все небо освещено, точно разноцветными прожекторами. Все цвета переливаются, совсем как в радуге. Смотри, не слишком долго заглядывайся: кто слишком заглядывается на северное сияние, тот влюбляется в первую девушку, которую встретит.
— Ну?
— Так что будь осторожен.
— А если девушка заглядывается?
— Для девушки это не опасно. Ну, садись в сани, и поедем.
— Что это за сани?
— Это от рештака!
— А что такое рештак?
— Хочешь враз все узнать… Ходить на лыжах умеешь?
— Разумеется.
— У тебя, вижу, все разумеется… А с трамплина ты когда-нибудь летел? Ну, скажи уж — «разумеется», — и, запрокинув голову, Лена оттолкнулась ногами и пустила «сани» с вершины горы.
Кусок жести, согнутый в виде детского корытца, легко подпрыгнул и с бешеной скоростью понесся под гору, к мчавшимся навстречу огонькам. Сильный стремительный ветер весело хлестнул в лицо и стеснил дыхание.
— Держись!
Алик в первую минуту не понял — Лена ли это крикнула ему или ветер, принесший с тлеющих террикоников запах пионерского костра в сосновом лесу.
Перевод И. Гуревича.
НАСЛЕДНИКИ
Роман
1
Из-за дождя Симон Фрейдин остался дома, не пошел в клуб, где должен был играть сегодня за одним из двадцати шахматных столиков против московского гостя, гроссмейстера, отдыхавшего в здешнем кардиологическом санатории, и просидел весь вечер за картиной «Дорога», которую начал писать уже довольно давно. Дописывает ее сегодня Симон без особого желания, точно ему нечем больше заняться, и к тому же он заранее уверен, что все равно картину не закончит, как не закончил некоторые другие свои вещи, а они смотрелись бы на стенах его двухкомнатной кооперативной квартиры, наверное, не хуже тех, что там уже висели. Симон не настолько самовлюблен и самонадеян, чтобы не видеть неудачных мест на своих законченных полотнах и не понимать, что ему следовало бы еще много над ними трудиться. Но терпения на это у него не хватает. В довершение ко всему, он сильно опасается, не станут ли они, если над ними еще поработать, хуже. Такое однажды уже случилось — и, как назло, именно с той картиной, что особенно дорога его сердцу. Со стены, однако, ту картину Симон не снял, не умножил ею числа незавершенных работ, которые стоят в коридоре, прислоненные одна к другой, или валяются на антресолях, а оставил висеть на привычном месте в большой комнате, где она висела до сих пор.
Картина та Симону дорога, и любит он ее больше других своих вещей, хотя сейчас ему уже трудно представить, что в ней ничего не придумано,
Фрейдин не помнит, на каком точно курсе автодорожного института он тогда учился, на первом или на втором. Как-никак, а минуло с тех пор сорок с лишним лет. Но хорошо помнит, что случилось это глубокой осенью, день был холодный и ветреный, но солнечный, вот такой, как изображено на полотне.
Запомнилось Фрейдину и то, что был он в тот день страшно голоден. Иначе всей той истории, конечно, тоже не было бы. А умирал он с голоду потому, что всю стипендию, полученную за несколько дней до того, просадил до последней копейки в ресторане. Он тогда уже был отцом двоих детей, но разыгрался в нем вдруг озорной мальчишка. Ему хотелось доказать товарищам по общежитию, что красивая и гордая Ида, державшаяся со всеми неприступно, — а в нее был влюблен чуть ли не весь курс, — не откажется пойти с ним в ресторан, стоит ему пригласить ее. Правда, был он в ту пору очень красив, но не одной лишь красотой покорил он ее и отбил у других. Ида, очевидно, еще до того заметила в нем такое, что много лет спустя увидела в нем нынешняя жена Лида, на которой он нежданно-негаданно женился, когда ему уже было под пятьдесят, а ей далеко еще было до тридцати. Вероятно, ребячество в мужчине, будь он даже более преклонных лет, чем сейчас Симон, нравится женщинам.
Один из тогдашних его недоброжелателей, — звали его Миша Лихт, — когда узнал, на кого Симон просадил всю свою стипендию и уже второй день ходит голодный, подговорил кое-кого из своих друзей выкупить на талоны хлебных карточек буханку черного хлеба и белый батон и торжественно преподнести их Симону. Но с условием: Симон должен в одних трусах и тапках пешком добраться от общежития у Покровских ворот до института на Самотечной площади — а это путь в добрых два километра. И дорога ведет по самым оживленным улицам города.
Сделай Миша Лихт, да еще в присутствии товарищей, тоже неравнодушных к Иде, такое предложение всерьез, Симон отверг бы его, даже если бы у него и десять дней ничего не было во рту. А влюбленному Мише вкупе с его друзьями всыпал бы по первое число, да так, что они и десятому заказали бы с ним связываться. Но все было обставлено в виде шутки. И хотя в смехе, раздавшемся после этого, Симон уловил скрытое злорадство и догадался, что пари затеяно лишь с целью проучить его, отступить, раз дал согласие, уже не мог. Слово есть слово. К тому же ему и самому нравилась эта затея. В те годы в нем, как понимает сейчас Фрейдин, было еще много ребячества.
Не долго думая, Симон снял с себя одежду, остался в одних трусах и тапках на босу ногу. По-спортивному скомандовав себе: «Шагом марш!» — он в сопровождении ватаги веселых студентов пустился в путь по шумным московским улицам, ведшим от общежития к главному корпусу института через центр города. Шагал он по обочине шоссе, а местами по тротуару.
Прохожие, уступая ему дорогу, провожали изумленными взглядами красивого и стройного парня с веселыми глазами, который шагал быстро и размашисто, выставив грудь вперед и высоко держа голову. По одежде, по темному загару, по сильно развитой мускулатуре прохожие принимали его за спортсмена, но не могли взять в толк, почему так умирают со смеху те, кто его сопровождает и кто порой даже пускается в бег, чтобы не отстать, и особенно непонятно было, отчего так весело парню с черной буханкой хлеба и белым батоном под мышкой.
За всю дорогу Симона никто не остановил. Его появление в холодный ветреный день почти голым в центре Москвы так привлекало внимание прохожих, так занимало их, что даже милиционеры не задержали его.
Студенты, собравшиеся возле института, встретили его громкими криками «ура» и аплодисментами. Громче всех, как показалось тогда Симону, аплодировала Ида. Разумеется, кто-то заблаговременно постарался оповестить всех о мальчишеском их пари и организовать у институтского подъезда шумную и веселую встречу.