Избранное
Шрифт:
— Если так, то будешь обивать порог биржи еще добрых несколько лет; я что-то не замечал, чтобы у нас в городе строились новые заводы и фабрики. Этим у нас покамест не пахнет… Но что все-таки с тобой делать, Шимке?
— Ждать надо.
Симон поднялся. Его потянуло на улицу. Он сегодня тут слишком засиделся. А выслушивать, что еще скажет председатель чулочной артели о бирже труда, об открытых всюду дверях для комсомольцев, у Симона не было никакого желания, хотя Эфраим, судя по всему, неплохой человек и готов оказать ближнему добрую услугу. А чем может помочь ему Эфраим? Вот был бы он директором завода или даже заводика, где имеют дело с металлом, где есть токарные станки и слесарные инструменты… Но он всего-навсего председатель артели кустарей.
— Куда ты
Симон вновь присел возле Эфраима, и у него в голове мелькнула странная ребячья мысль, от которой он чуть было не расхохотался: уж не дал ли ему Эфраим полтинник в плату за то, чтобы сидел и выслушивал его поучения, как жить на белом свете.
— Так что, скажи мне, Шимке, с тобой делать? Легче перейти море посуху, чем достать у нас работу. Но что-нибудь сообразим. Скажу тебе правду. Ты мне нравишься. Я вижу, ты порядочный парень. Но все же: что с тобой делать? — Эфраим прикрыл глаза и тут же открыл их, и это означало, что он нашел за краткий миг решение. — Ты не раз бывал на базаре и, наверное, видел там маленькие слесарные мастерские кустарей. Я поговорю с кем-нибудь из хозяев. Может быть, кто-то и возьмет тебя.
— Я не собираюсь становиться кустарем.
— Что такое? Тебе это не подходит?
— Не собираюсь, и кончено.
— Ты, значит, хочешь быть пролетарием. Знаешь, что я тебе скажу, Шимке: может быть, ты и прав. Пролетарий, конечно, поважней кустаря. А как у тебя с происхождением? Кем у тебя были папа с мамой?
— К чему вы спрашиваете?
— А что, секрет?
— Никакого секрета тут нет. Отец был мотористом на мельнице. Его застрелили во время погрома. Он участвовал в самообороне. А мама работает на махорочной фабрике.
— Происходишь ты, значит, по нынешним понятиям, от важных людей. Берта Ионовна, — обратился Эфраим к жене, которая все еще никак не могла взять в толк, что такого нашел ее муж в этом мальчике и почему не отпускает его от себя. — Принеси листок бумаги, ручку с пером и чернильницу. Ну, чего ты так уставилась? Делай, что велят. А ты, Шимке, пересядь к столу. Коль скоро ты закончил профтехучилище… Скольким классам гимназии это равнялось бы в прежние времена? Во всяком случае, письму и счету, как я понимаю, учить тебя не нужно. Я просто хочу взглянуть, какой у тебя почерк. Вполне возможно, что в ближайшее время у нас освободится место счетовода, а счетовод — не кустарь. Или это тоже не подходит пролетарскому твоему величеству?
— Мы не изучали бухгалтерии.
— Но считать ты умеешь?
— Я могу считать даже на логарифмической линейке. Но бухгалтерию…
— Этому тебя подучат в конторе. У нас толковый бухгалтер.
Разглядывая то, что написал Симон на разлинованном листке бумаги, Эфраим понял, что не ошибся в парне. Тот не только схватывал все на лету, у него был прекрасный четкий почерк.
— Вот что, молодой человек, — обратился Эфраим к Симону, держа в руке исписанный листок бумаги. — На дворе у нас канун субботы. Сегодня пятница. В начале той недели, во вторник или среду, загляни ко мне в контору. Я думаю, к тому времени у нас в городе новые заводы и фабрики не вырастут и у биржи труда вряд ли будет куда послать тебя. А где ты живешь?
— На Подоле.
— Так далеко? Будешь работать у нас, подыщу тебе квартиру поближе. Берта, ты бы все-таки угостила молодого человека.
— Спасибо. — Симон поднялся. — Я не голоден.
«У кого можно было бы узнать, — думал Симон, шагая по длинной пыльной улице к себе на Подол, — что за человек этот Эфраим».
Но что, собственно, он потеряет, если во вторник или в среду заглянет к нему?
3
Две недели спустя Симон уже сидел в бухгалтерии чулочной артели — узкой комнате с двумя окнами во двор — и был занят тем, что читал различные деловые бумаги и вносил
Из всех дел, какие каждый день поручал ему на работе бухгалтер Исер Оскарович, больше всего нравилось Симону гонять костяшки на счетах. Пальцы его летали по черным и белым костяшкам, как по клавишам пианино. Временами в перестуке костяшек слышалась ему знакомая мелодия, и тогда он сбивался. Для бухгалтера — старого холостяка с длинными до плеч волосами и золотым пенсне на широком и крупном носу — не было большего удовольствия, как подловить Симона на ошибке. С первых же дней Симон почувствовал, что Исер Оскарович очень недоволен тем, что Эфраим Герцович Бройдо взял на место прежнего счетовода паренька, для кого бухгалтерия — темный лес, он не знает в ней, что к чему, — в то время как он, Исер, быть может, планировал взять на освободившуюся должность своего человека, и не исключено, что близкого родственника. Симону достаточно было провести с Исером два-три дня, чтобы понять: чем больше ошибок станет он допускать в работе, тем приятней это будет бухгалтеру, и поэтому ему нечего особенно рассчитывать на него как на наставника. Как только Симон понял это, он просидел несколько долгих вечеров в городской библиотеке, изучая книги по бухгалтерии, и понемногу дело у него пошло. Работа даже начала ему нравиться, хотя он все еще смотрел на нее как на временную и не скрывал того от Исера. То ли Исер перестал бояться, что Симон со временем займет его место, то ли его поразило, как легко и точно парень все схватывает, — за весьма короткое время и без чьей-либо помощи тот ушел так далеко, что почти ни в чем не уступал Исеру, — но в один прекрасный день стали они лучшими друзьями. О своем прежнем помощнике, с кем проработал в артели немало лет, Исер не высказывал и десятой доли тех похвал, какими наделял Симона в присутствии председателя и других членов правления артели. При этом демонстрировал всем, какой бисерный почерк у Симона, как четко выписывает он каждую букву, каждую цифру.
И не кто иной, как сам Исер Оскарович завел с Эфраимом Герцовичем речь о том, чтобы Симона сделали его заместителем. Ибо с тех пор, как трудится он бухгалтером, не было у него еще такого способного счетовода.
Но не потому только, что стал заместителем бухгалтера и ему повысили оклад, не был Симон уже так уверен, что бросил бы эту работу, найдись для него место где-нибудь на заводе. Имелись и другие причины. Одной из них, наверное, было то, что председатель артели недавно пустил его к себе в дом квартирантом — уступил ему одну из двух комнатушек в мезонине, меньшую, а не ту, где он делал мороженое. Выходило, будто Эфраим намекал этим: забудь о том, что тут у нас с тобой однажды было. Про квартирную плату речь вообще не шла. Эфраим хотел от своего квартиранта лишь одного: чтобы тот научил их единственную дочь, Ханеле, писать красиво, выработал у нее такой же бисерный почерк, как у него самого. Для девушки, объяснил Эфраим, изящный почерк — уже само по себе солидное приданое.
— Послушайте, я совсем не знал, что вы приходитесь родственником Эфраиму Герцовичу, — такими словами встретил бухгалтер Симона на другое утро после того, как тот перебрался жить к председателю артели, и это умозаключение явилось для Симона такой неожиданностью, что он совершенно растерялся, опешил и не двигался. — Не могу только понять: зачем вам нужно было это скрывать? — продолжал выговаривать ему И сер таким тоном, словно Симон, умолчав о том, когда поступил сюда на работу, бог весть как обидел его. — Но как видите, шила в мешке не утаишь. Рано или поздно, а тайное становится явным. Дебет с кредитом сходится. Фифти-фифти, половина на половину, как говорят англичане.