Избранное

Гордон Самуил Вульфович

— На шахту, — ответил Алик, выше подвинув ушанку.

— На какую, если не тайна?

«На ту, где работает Шевин дядя», — хотелось ему сказать. Но ответил он:

— Тайна.

— Военная?

— Военная.

— Да ну?

— Гм, гм…

— Что ж, если так, дяденька…

— Тогда что, тетенька? — ответил ей Алик тем же игривым тоном.

От этой девушки, которая присела на его чемодан и стала вытряхивать свои сапоги, можно было ожидать, что она вдруг начнет кидать в него снежками и, убегая, невзначай залетит в его объятия. Но было в ней и нечто

такое, что мешало ему говорить ей «ты», и он тоже обратился к ней во множественном числе:

— Где же это мы так измазюкались?

— У мамки на перине.

— У вас тут все такие колючие?

— А у вас там все такие умненькие?

Из ее голоса вдруг улетучилась игривость. Чем он ее обидел? Тем, что спросил, где она измазалась? Но ведь он не хотел обидеть ее. Вместо того чтобы сказать ей это, он вдруг выпалил:

— Вы посадчица? — И добавил: — Серьезно спрашиваю.

— Почему ты уходишь с шахты?

Алик удивленно уставился на нее:

— С какой шахты?

— Ладно, брось!

Только теперь до него дошло, что девушка принимает его за человека, покидающего шахту. С чего она взяла? Что она такого в нем заметила?

— На какой ты шахте тут работал — на нашей или на четырнадцатой?

— Ты что, серьезно спрашиваешь? — И Алик громко расхохотался.

Ему просто понравилось, что девушка приняла его за шахтера. Но она смотрела на него так, что ему пришлось отомкнуть чемодан, вынуть оттуда комсомольскую путевку и показать. Однако и сейчас она ему не особенно верила. Алик заключил это по тому, как девушка колебалась — ответить, не ответить, когда он спросил, указывая на терриконик:

— Что это за иллюминация?

— Это горит порода.

И, вглядываясь в Алика, как бы желая убедиться, не разыгрывает ли он ее, принялась объяснять:

— Немного в этом, конечно, виноваты те, кто отбирает породу на ленте… По правде, не всегда легко отличить породу от каменного угля, она такая же черная, такая же блестящая, только тяжелее. Но ведь не перещупаешь и не взвесишь на ленте каждый кусок. Ты же химию учил! Когда вырастает такая пирамида из породы, смешанной с углем, она непременно самовозгорается. Тлеет, пока не превратится в шлак, как вот тот, соседний терриконик. Этот потухший вулкан курился, кажется, почти целый год.

— Издали терриконики выглядят, как у нас в Москве фейерверки во время салютов.

— Ты москвич? И едешь теперь из Москвы? Прямо из Москвы? И мы когда-то жили в Москве. На Солянке.

— Далековато от нас, мы живем на Можайке.

Она смотрела не на него, а куда-то вверх, вдаль и говорила, словно поверяя ему тайну.

— Я в прошлом году целый месяц провела в Москве. Ездила на экзаменационную сессию. Учусь заочно на втором курсе горного института на Калужской. А куда ты собираешься поступить? Почти все наши демобилизованные учатся заочно либо в горном, либо в геологическом. У нас на шахте работает много демобилизованных.

— Откуда ты взяла, что я демобилизованный? Я еще даже не призывался.

— Ой! — и девушка смущенно закрыла лицо руками.

Большая, слабо освещенная площадь, где местами торчали

столбы поваленного забора, была полна звуков, гулких и глухих, близких и далеких, и так как Алик представлял себе, что на шахте все происходит под землей, он даже гудки локомотивов готов был принять за гудки, идущие из-под земли. В Москве ему никогда на ум не приходило, что под многоэтажным домом, в котором они живут, под улицами и скверами, по которым он гулял, работают люди. А тут он никогда не перестанет об этом думать. Вот стоит он с девушкой возле терриконика, а под ними ходят люди, бегают электровозы, вагонетки. Даже огоньки, что подобно светлячкам мечутся над площадью, кажутся ему таинственными, хотя он знает, что это светятся шахтерские лампочки над козырьками угловатых шапок, как у этой девушки.

— Ты комсомолец?

— Ну конечно! — его удивило, что она задала ему такой вопрос.

— Я тут комсомольский секретарь. Видишь вон башню с колесами под крышей? Там я работаю. Раньше водила электровозы. Теперь девушек в шахту не пускают, мы работаем только на поверхности. Меня перевели на скип. Но я все равно часто бываю в шахте. Вот и теперь иду оттуда. В конце месяца все у нас спускаются в шахту, даже начальник, — если не будет выполнен план, погаснет звезда на вертикальном стволе. Ладно, пошли.

— Куда?

— К нам на шахту. Как тебя звать?

— Алик Сивер.

— А меня — Лена Дубовик.

— Дубовик?

— Что ты вдруг остановился?

— Дубовик? Знаешь, очень знакомая фамилия. Погоди! Куда ты меня ведешь? Дай сначала устроиться с ночлегом. Где тут у вас гостиница?

— Пошли, пошли! В гостинице все равно мест нет. Устрою тебя пока в общежитии. Не страшно, если одну ночь даже переночуешь в шахткомбинате, скамеек там хватит…

Проходя мимо потухшего крутого терриконика, Лена вдруг выкрикнула: «Есть! Есть!» И пока Алик пытался понять, что произошло, она уже карабкалась в гору, таща за собой проволоку с подцепленным куском жести, согнутым в виде детского корытца.

— Куда?

Лена не ответила, лишь махнула рукой, что могло означать: «Подожди меня!» — и еще: «Если не боишься, полезай за мной!»

— Я там внизу оставил чемодан, — сказал Алик, догнав Лену.

— Там у тебя водки нет? Тогда можешь быть спокоен. Почему и рюкзак не оставил?

Под ногами Алика несколько раз ускользал смерзшийся шлак и уволакивал его с собой. Это и с Леной случалось, но реже, и, поскользнувшись, она не разбрасывала руки, как он, Лена тут, видно, карабкается не впервые. Алик от нее не очень отставал и хотел, чтобы она это видела.

Добравшись до середины терриконика, Алик взглянул вниз, и у него легко закружилась голова — он оказался гораздо выше, чем на балконе их московской квартиры на шестом этаже. А до вершины терриконика еще надо было карабкаться и карабкаться. Алик вдруг стал поступать себе назло: именно потому, что кружилась голова, он часто оборачивался, нарочно выпрямлялся там, где даже Лена шла согнувшись. Он как бы хотел этим самым доказать себе, что случившееся с ним тогда в троллейбусе уже никогда не повторится.