Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
— Нет.
— Почему любовь делает человека хуже, чем он есть?
— Не всегда. История знает и другие примеры.
— Это верно.
Робер Коше снова помолчал и добавил:
— А цветы от неё всё-таки брать не смей.
Шамрай не ответил. Они разошлись. Перерыв кончился. Началась работа.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В тот же день после переклички Павел Скорик снова вывел своих подопечных в пологую балку за бараками и выстроил в две шеренги.
Кругом стояла глубокая тишина. Даже не верилось, что где-то землю опоясывали смертельные, грохочущие сталью и тротиловым огнём линии фронтов.
Для чего привёл их сюда Скорик? Не на радость, конечно. Ишь ходит, душегуб, вдоль строя, поигрывает своим хлыстом, поглядывает то на пленных, то на вышку, где возле пулемёта выжидательно застыл немец-часовой. Того, белобрысенького, тронувшегося солдатика уже давно заменили. Этот — пожилой, усатый, опытный, ко всему привычный, его ничем не удивишь. Насмотрелся всего досыта.
Наконец Скорик остановился в средине строя, отступил на несколько шагов так, чтобы был виден всем пленным, громко выкрикнул:
— Коваленко, ко мне!
Из первого ряда к блоклейтеру бросился со всех ног Коваленко. Не дойдя двух шагов, остановился, стал смирно. На лице собачье внимание и полная готовность выполнить любой приказ.
«Кстати, почему Коваленко не работает в шахте?» — подумал Шамрай.
— Коваленко, кругом! — приказал Скорик.
Пленный послушно повернулся лицом к строю.
— Где твоя музыка? — громко спросил блоклейтер.
Коваленко поспешно выхватил из кармана дудочку, приложил её к губам и сам чуть наклонился вперёд, сразу став похожим на знак вопроса.
— Какую музыку хотел бы послушать пан блоклейтер?
— Играй похоронный марш! — приказал Скорик.
В полной тишине прохладного вечера была слышна не только каждая нота окарины, но даже хриплое надсадное дыхание усердного музыканта. Печальная музыка звучала над проволочной оградой, простая, пронзительная и оттого ещё более зловещая.
Что-то случилось. Умер, наверно, кто-то… умер, а может… умрёт. Предчувствие смерти охватило всех. Музыка лилась и лилась, заунывная, похожая на волчье завывание.
Трижды повторил Коваленко мелодию, и только тогда Скорик махнул рукой, приказав остановиться. Шамрай ясно увидел у Скорика отстёгнутый клапан кобуры и чёрную ручку пистолета. Да, сейчас кто-то умрёт.
— Слушайте все, — сурово сказал Скорик. — Я получил приказ очистить наш лагерь от измены и теперь перед строем выполню этот приказ, чтобы никому не повадно было путаться с беглецами. Те трое не из нашего барака. Мы за них не отвечаем. Но и в нашем бараке завелась зараза, сорная трава, и сейчас мы выполем её. Дурную траву — из поля вон.
Шамрай почувствовал холодок под сердцем. Приказ коменданта (чей же ещё может быть приказ?) для Скорика — лучший повод расправиться с человеком, продемонстрировать
— Вот он стоит перед вами, — Скорик рывком выхватил пистолет из кобуры. Дуло пистолета, как указательный палец, протянулось к груди Коваленко, но музыкант не понял этого движения.
— Играй громче похоронный марш! — приказал Скорик. — По самому себе играй!
Коваленко послушно заиграл. Слова блоклейтера ещё не дошли до его сознания. Потом дудочка взвизгнула, как побитая собака, смолкла.
— Что? — вскрикнул Коваленко.
— На колени, — приказал Скорик.
— Как же так? Но ведь я… Я же наоборот… Я…
Что хотел сказать Коваленко в своё оправдание — осталось неизвестным. Парабеллум Скорика, трижды грохнув, вздрогнул в руке блоклейтера. Колени музыканта подкосились, и, согнувшись словно в земном поклоне перед шеренгами, он упал, ткнувшись лицом в сухую утрамбованную ногами землю.
— Видели? — крикнул Скорик. — Так будет с каждым, кто осмелится нарушить законы лагерной жизни! Имейте в виду!
В этот миг Шамрай не выдержал. Жажда действия, борьбы уже давно зрела в его душе. План бегства из лагеря отчётливо рисовался воображением, и случаи были один другого фантастичнее. Приходилось с болью отбрасывать их и искать новые и новые варианты, и всё только для того, чтобы в конечном счёте убедиться в собственном бессилии. Но желание сопротивляться, постепенно накапливаясь вместе с ненавистью к врагам, рано или поздно должно было вырваться наружу.
И Шамрай в какую-то совсем неожиданную для него минуту утратил ощущение реальности, перестал владеть собой. Из второй шеренги он бросился вперёд, всего несколько шагов — и вот почти рядом ненавистное лицо блоклейтера, его горло, в которое можно вцепиться руками, зубами — чем угодно, лишь бы рвать, душить… Шамрай наверняка грудью встретил бы пулю, если бы твёрдая рука капитана Колосова не перехватила его. Роман хотел было вырваться, но капитан, сильно встряхнув, поставил его на место.
Скорик всё заметил и понял.
— Нервы не выдержали? — насмешливо спросил он. — Выйди-ка сюда.
Этот приказ касался Шамрая. Могучий порыв, который бросил Романа вперёд, развеялся. Вернулся рассудок, а с ним и сознание, что теперь придётся расплачиваться. Ну что ж, лейтенант Шамрай сумеет достойно умереть.
— Так, так… очень хочется взять меня за горло? — Блоклейтер, отставив ногу в начищенном сапоге, красовался перед строем. Шамрай почему-то подумал, что в этот сапог, пожалуй, можно смотреться как в зеркало.