Избранные произведения в 2 томах. Том 2
Шрифт:
Хлопнул мокрый брезент, дождь зашумел отчетливее, будто на миг ворвался внутрь.
— Оце товарищ! — похвалился Бобошко, шлепая босиком по доскам и забираясь в кровать Кеши.
— А жуть ты, Бобошко! — сонно заметил кто-то и зевнул.
— Я? — чистосердечно изумился Бобошко. — Я знаю, что делаю.
И тут не выдержал бригадир — все же вывел его из себя Бобошко:
— А ну, козаче, вертайся на свое место!
Но и Бобошко не хотел сдаваться, сел, в полном недоумении
— Кого защищаете? Да я…
В темноте заворочались.
— Ну, кто ты, детка?
Бобошко зло ответил на это.
— Я приехал город строить, а он — к бабе!
Теперь, пожалуй, на всех кроватях зашевелились: это было интересно.
— К бабе?
— К какой бабе?
— Она не баба.
Кеша вернулся с проволокой и светил фонарем прямо в лицо Бобошко.
— Может, девушка, — ухмыляясь, сказал Бобошко и лег. — Извини. Я не проверял.
Где-то в глубине палатки зареготали. Кружок света нащупал лепешкообразное лицо Бобошко, разъехавшееся в улыбке, и становился все ярче. Кеша приблизился и сказал:
— А ну, встань!
Бобошко не заставил себя долго ждать, вскочил и размялся, играя мускулами.
— Ударишь?
И в тот же миг получил удар от Кеши, качнулся — тоже не слабые руки были у лесничего — и ринулся на него, но между ними вломился Махотко.
— Эй, вы! Крики поднялись:
— Сибиряк, придержи руки!
— Он же пошутил.
— Оба пошутили.
С соседних кроватей поспрыгивали ребята, повалили Бобошко, придавили к матрацу, пока остынет. Махотко отвел Кешу в сторону, дал слегка по шее.
— И хватит!
И тогда кто-то сказал:
— Тебе бы влюбиться, Бобошко.
— Зачем это?
— Облагораживает.
Бобошко потрогал место под глазом, куда получил удар, и усмехнулся погромче:
— Влюбиться! Да у меня их было-было! Всяких — и толстых, и тоненьких, и белых, и рыжих, и не поймешь каких. Только голубой не было, врать не стану.
Мечтательный бас протянул:
— Голубые женщины водятся на острове Борнео.
— Втюрится — поедет и на Борнео.
— Да никакой такой любви нет!
— Нет, есть… — возразил благодушный голос. — И боль-ша-ая! Вот у меня был сосед, женатый на Зине. Очень ее любил. Она у него на руках померла. Женился на Кате. И ее любил.
— Катю?
— Ну да! Очень. Ее грузовик сшиб.
— Катю?
— Ну да! Домой торопилась, дура. Теперь женатый на Оле. Тоже любит. Очень.
— Глупый ты, парень.
— Почему это я глупый?
— Болтаешь много. Тебе думать некогда.
— Спим, братцы!
Но спать уже никто не хотел.
— Что такое любовь, если говорить по-настоящему? Поэзия!
— Я не поэт, — сказал Бобошко. — Я камни
— Прав Бобошко! Мы сюда не романы крутить приехали, а строить!
— Для чего? — спросил голос сквозь кашель, и все притихли, потому что голос был неожиданный, немолодой. Снова вспыхнул фонарь в чьих-то руках, луч света направили на этот голос, и стало видно, как в кровати, поворочавшись, приподнялся лысый человек с круглой головой. И сказал просто:
— Все хорошее от любви, ребятки.
Изрек прямо, как поп.
— А гражданский пафос? — спросили его с издевкой.
Лысый приподнялся еще выше, фыркнул в пятне направленного на него света.
— Философы! Балбесы! Для чего вы будете дома строить? Чтобы люди жили в тепле и ругались на чем свет стоит? Или магазин? Чтобы тебя же в нем обвешивали? Тогда не стоит и городов городить. Не бросайтесь любовью, граждане!
— Комендант, а вы стихов не пишете? — ехидно спросил Бобошко.
Он, оказывается, уже знал, что этот лысый, поселившийся в их палатке, — комендант.
— Я для вас буду нужники ставить.
— Труд создал человека, как сказали Маркс и Энгельс, — съязвил Бобошко.
— У тебя и экскаватор есть, — беззлобно ответил комендант, — а ты еще с четверенек не поднялся.
Засмеялись и поддержали:
— Карл Маркс прав. И комендант прав.
— Если мы говорим… — бойко начал пискля, молчавший до сих пор, но его перебили:
— Нет, постойте! Интересно! Имеется в виду женщина или вообще любовь? Есть же любовь к родным, к родному месту даже…
— Или к коню. Чего вы ржете? Я серьезно, а они ржут!
— Комендант имеет в виду любовь к ближнему.
— Это уже религия.
— Не религия, а человеколюбие, балдюк.
— За что же вы его балдюком?
— Любя.
— Ну, человеколюбие — это я согласен. Просто — человеколюбие. При чем тут баба?
— А баба не человек?
— Сибиряк! Что молчишь? Что ты думаешь?
— Я думаю: если ты к женщине относишься как скот, чего от тебя ждать людям?
— Абстрактный гуманизм.
Еще кто-то поворочался в кровати, пробасил на всю палатку:
— Типичная отговорка для хама.
Кеша уточнил, заулыбавшись в темноте:
— Почему абстрактный? Я имею в виду нашу родную, социалистическую женщину.
Балагур жалобно крикнул:
— А где другую взять?
И совсем развеселился народ, разошелся.
— Послушайте, послушайте! Если мы говорим… — пробивался пискля, но на этот раз его перебил сам Махотко.
Махотко не любил философских споров: они надолго и без толку, а завтра — в котлован, первая стройка, но все же и он вставил свое слово: