Избранные произведения в 2 томах. Том 2
Шрифт:
— Подпись неразборчива.
— Усольцев.
— Обратный адрес? Улица? — нервно спрашивала девушка.
Кеша развел руками:
— Была и нет.
— Напишем: телеграф, до востребования, — согласны?
— Конечно.
Женский голос над головой осип:
— Москва ПЗП. Свердловск ПЗП. Алма-Ата ПЗП.
— Это что ж такое — ПЗП? — спросил Кеша, пока девушка выписывала ему квитанцию. — Позабыт-позаброшен?
— Прием заказов прекращен, — быстро ответила девушка и неожиданно улыбнулась.
Был налажен какой-то контакт, Кеша
— А где тут Хадича Муратова?
— Она приемщица?
Ну вот — снова руками разводи.
— Может, в аппаратной? — сказала девушка, потянувшись за следующей телеграммой.
Тихо гомонящая очередь оттеснила Кешу. Аппаратную он легко нашел, да там на двери было написано красным: «Посторонним вход воспрещен!» Внушительной дубинкой грозил восклицательный знак. Из-за двери ребята вынесли лестницу, поставили у стены и ушли, отряхивая штаны. Кеша тут же взял лестницу на плечо и понес назад, мимо вахтера, который даже приоткрыл дверь перед ним и прикрикнул:
— Чуть не убил! Смотри!
По коридору юркали девушки. Кеша, действительно, чуть не задел кого-то из них и теперь пошел осторожнее. Толкнул лестницей дверь, за которой дробно стучало.
Аппараты строчили, как пулеметы. Сидели за аппаратами девушки, все черноволосые. Ободренный своей удачей, Кеша наклонился к ближайшей, уверенно спросил:
— Какая тут Хадича Муратова?
Девушка на миг оторвалась от работы.
— Откуда она?
— Местная.
— А я из Фрунзе. — И стала рвать ленту, непрерывно сползающую с аппарата, и наклеивать полосками на бланк.
Кеша перешел ко второй телеграфистке:
— Ты местная или тоже из Фрунзе?
— Из Дюшамбе.
Тут его заметила старшая смены, в очках, сидящая за столиком у телефона, и крикнула, перекрывая стук аппаратов:
— Эй! Зачем пришел? А ну, из аппаратной! Вахтер!
— Да я…
Но задрожало здание, и накатился гул, и замигали, закачались и потухли потолочные лампы. Аппараты вмиг смолкли, отчего подземный грохот стал слышнее, будто ближе. Стало темно, потому что за распахнутым настежь окном сгустилась ночь. Стало страшно. Девчата завизжали:
— Свет! Почему свет выключили?
— Пожара хотите?
— Без паники!
— Все на улицу!
Девушки ринулись к двери, но залетевший оттуда в аппаратную вахтер остановил их:
— Назад! Лестница сломалась!
Аппаратная помещалась на втором этаже. Сжались у окна. Кто-то вскочил на подоконник. И тут Кеша рванулся к окну и закричал:
— Вот лестница!
Он броском выставил лестницу наружу, опустил, сам вскочил на подоконник и стал подавать девушкам руку, придерживая их, пока они перешагивали с подоконника на лестницу, и спрашивая, как пароль:
— Ты не Хадича Муратова? Ты не Хадича?
— Какая Хадича? — оборвала его одна с искаженным лицом.
На дворе столпились люди, кричали:
— Давай, давай! Скорей!
Опять загрохотало, и опять дрожь прошла по дому, и несколько девушек он пропустил молча, а потом спросил
— Ты не Муратова… Хадича?..
— С луны свалился? Хадича замуж вышла и давно уехала в Самарканд!
Ее руку он как взял, так и не выпустил, потому что вспыхнул свет.
— Не бойся, — сказал Кеша. — Уже прошло. Стучат.
Да, ожили и застучали аппараты, поползли ленты.
Возвращались девушки и садились работать со двора, где уже закипел веселый шум, крикнули:
— Верхолазы! Не убирайте лестницу, пусть стоит!
Кеша все еще держал глазастую за руку, и они вдвоем двигались по аппаратной к ее месту, где ждал телеграфистку стучавший аппарат.
— А ее подружку, Мастуру, ты не знала?
— Мастура, Мастура… У которой мать в трамвайном парке работает?
Из дальнего угла какая-то бойкая, поправляя прическу, крикнула:
— Тебе здесь девушек мало?
Засмеялись, как всегда, когда проходит испуг.
Ему везло сегодня. Так везло, что боязно становилось. Но, может быть, оттого боязно, что еще сегодня он увидит наконец Мастуру?
Трамвай скрежетал на рельсах. Вдоль путей, возникая в редких пятнах света и пропадая в темноте, стояли пустые дома без стекол, без голосов, без скрипа дверей, дома, приговоренные упасть. На подоконниках верхних этажей сохли неполитые цветы. К ним уже не дотягивалась людская рука.
Вагон вела высокая женщина с темным, сухим лицом. Кеша видел ее сквозь стекло, и лицо вожатой выглядело как на гравюре из книг архитектора, дедовского приятеля. От резко очерченной скулы падала тень на узкую щеку, а когда вожатая поворачивала голову и следила за выходящими, становились видны морщины, тянувшиеся к костистому носу.
Лицо ее показалось Кеше мужественным, — такими бывают лица у людей, познавших потери и вынесших из них боль и стойкость. Он стал думать: может быть, она потеряла кого-то на войне, может быть, и позже. Стал думать о потерях — правильно это, когда люди на них мужают, потому что если были потери, то для чего-то ведь они были… Обидно, если зря…
Вдруг женщина остановила трамвай там, где, похоже, не было никакой остановки. Никто не выходил. А вожатая смотрела, как ломали улицу. Присмотрись и он — узналась бы в полутьме пустеющая улица Тринадцати тополей. Но он думал о своем, не присматривался, только слышал, как тяжело ворочались машины среди нежилых стен. В трамвае запахло пылью. День и ночь пыль хрустела на зубах ташкентцев, но все же к ночи людей становилось меньше, и пыльная работа велась смелее.
Вожатая все не трогала трамвай с места. И никто из пассажиров не торопил ее. Кто понимал, что смотрит она на свое, знакомое. Кто думал, что трамвай задерживают работающие машины. Все молчали вместе с вожатой. Она толкнула рукоять мотора, когда сзади подкатил другой трамвай. Через две-три остановки, едва Кеша хотел спросить, далеко ли до трамвайного парка, вожатая объявила, что трамвай идет в парк. Уж если везет, то везет, не пожалуешься!