Избранные произведения в 2 томах. Том 2
Шрифт:
В палатке на чемодане снова вздрогнул и забренчал ванька-встанька.
— Четыре балла, — вздохнула мать, а Хаким-ака успокаивающе засмеялся:
— Нет-нет! Это грузовик.
Мать стала собирать чай на стол, как полагается в узбекском доме, для нежданного гостя. Старик, присев на единственную табуретку, радостно говорил:
— Побежала! Долго не мог передать. Болел! Потом друг, у которого я живу — за городом, далеко, — тоже болел. Э! Старики! Потом искал…
И мать растерянно посмотрела на него, придерживая чайничек обеими руками.
— Так это было давно?
А Мастура бежала. Палатки
Как всегда, тут встречались… У скамеек… У телефонных будок-автоматов… Пусть молчит фонтан, но здесь все равно кто-то кого-то ждет…
Мастура прошла по ступеням театра, глянула по сторонам и остановилась. Кеши не было. Она стояла на самой верхней ступени, выбрав место повыше, тонкая, прямая, неподвижная камышинка, и ждала. Может быть, он ее увидит?
Но раньше она сама увидела, как за деревьями сквера остановился автокран, хлопнула дверца и с подножки соскочил на землю Кеша. Он не спешил. Он потолковал с водителем, разломал с ним сигарету, и водитель что-то еще сказал ему, хлопнул по плечу, и кран остался стоять, протянув длинную железную свою руку над зеленью, а Кеша откинул со лба отросший чубчик и закурил.
Потом он тоже начал оглядываться. Гремел бубенцами пони, колеся по бесконечному кругу сквера, тянул за собой тележку, набитую детьми. Стоял театр, солнечный, как Парфенон.
И на самой верхней ступеньке он увидел ее и отшатнулся…
Первым его чувством было — спрятаться. К кому она пришла? Он отшатнулся за куст, — раньше их стригли под шары, а теперь оставили в покое, и кусты разрослись вольно, спрятаться нетрудно было.
Чего он сюда приехал? Да еще прямо со стройки…
Отходил автокран в конце рабочей смены, и он подбежал к водителю и попросился в кабину. Водитель, рослый грузин в необъятной кепке с козырьком, бросавшим тень на лицо, разрешил с подчеркнутой любезностью:
— Прошу, кацо! Куда?
— В центр.
— В самый центр? — уточнил водитель. — Ай, зачем я спрашиваю? Сразу видно!
— А что я, грязный? — поинтересовался Кеша в ответ на его добрую усмешку, когда уже поехали.
— Что ты! Прекрасно выглядишь! — категорически успокоил его водитель, восклицая сердечно и с заметным акцентом. — Как Махендра-Бир-Бикрам-Шах-Дева!
— Это кто такой?
— Король Непала, — ответил водитель, делая серьезные глаза.
— Ну! — сказал Кеша, заправляя длинную рубаху в брюки. — Это не имеет значения.
— Правильно, — согласился водитель. — Ты счастливый, кацо!
Ехали долго. У каждого светофора, натужно переключая скорости, грузин отставал на своем кране от других машин. Наконец вылез из-за деревьев угол театра, зажелтели колонны…
— Стой, — сказал Кеша.
В семь часов он иногда бродил тут. Просто так. Ничего не вспоминая, потому что эта площадь сама была воспоминанием. Посидишь тут, побродишь, и хватает тебя еще на несколько
— Здравствуй.
Он рывком повернулся. Мастура ему улыбалась, сдерживая себя, губы ее подрагивали. Еще бы! Бир-Бикрам…
— Здравствуй, — ответил он, ругая себя, что приехал сегодня.
— Хаким-ака сказал, что ты будешь ждать меня…
И только тогда он понял, что она пришла к нему, но не поверил себе и спросил:
— Ты пришла?
Он мог коснуться ее, протянув руку, убедиться мог, что это она, но стоял без движения.
— Я пришла.
Тогда он взял ее за руку и повел, не зная куда, теряясь среди прохожих.
Но их еще догнал кран, помахивая длинной стрелой с тяжелым крюком, и водитель в такой, как таз, кепке с трудом высунулся из кабины, удивленно глянул на Мастуру, показал «на большой», бросил Кеше пачку сигарет и крикнул:
— С тебя причитается!
1967
Нефедов
Вместо вступления
— Нефедов!
Он не ответил, а, пятясь, неуклюже выбрался из-под печальной своей машины, в разные концы растопырившей голенастые суставы и выставившей какие-то воронки, вроде бы для масла. Отряхивая на ходу колени, он побрел через весь цех к девушке, кричавшей от стеклянной конторки, где стоял телефон:
— Нефе-одов!
У него была такая походка, что про него частенько говорили — не побрел, а «пошлепал». Безобидно, но насмешливо. Однако он не обращал на это никакого внимания — пусть себе говорят, если это доставляет им удовольствие. Доставить человеку удовольствие всегда уместно…
Он не считал счастливей себя своих ровесников, работавших вместе с ним на заводе, который делал сельхозтехнику, гордость полей. Просто у них ловчее все получалось. Они могли быстрей пригнать механизм к положенному месту, даже если он не очень на это место лез, завинтить гайку потуже, сигануть через штанги, торчавшие из какой-нибудь технической новинки поперек пути, или через ящик, как нарочно поставленный у самых ног, наконец, погонять во время обеденного перерыва футбольный мяч по пыльной лужайке среди вытрепанной травы под необъятными окнами цеха, а он смолоду лишь смотрел, как они бегали, шумно и весело толкаясь… Если кто-то подходил и становился рядом с ним на краю поляны, он поворачивал голову и с улыбкой объяснял, что совсем не играет.
А если интересовались: «Почему?», он прятался за спасительные слова, подхваченные у любимой жены Веры: «Нрав у меня такой…»
Нрава он в самом деле был чрезвычайно тихого — от застенчивости и привычки ни к кому ни с чем не цепляться, в общих спорах опять же участвовал разве лишь своей улыбкой. И был у него вопрос: «А зачем?»
Не слепой, не глухой, он сталкивался и с непорядками вокруг себя, и с несправедливостями, еще долго после этого горевал, но не рычал, как лев, и не бросался на борьбу с ними. И дело тут было вовсе не в равнодушии к людям, к природе, к жизни, ничего подобного, а исключительно в отношении к самому себе. Кто он такой? Смешно было себе представить, чтобы из-за него хоть что-нибудь поменялось.