Избранные произведения в 2 томах. Том 2
Шрифт:
«Геофизические приборы, подслушивающие подземные потрескивания для прогнозирования толчков, опущены в специальные буровые скважины, так как приборам мешает усилившееся уличное движение и растущий городской шум».
А когда-то разрисуется земля тихими газонами, зашелестят над ними водяные блестки, распустятся вокруг обильные ташкентские розы…
«Розы, маки, пиончики!»
Кто это так неумело карабкается по лесенке, как по корабельному трапу? Над лесенкой предупреждение: «Не бегай!» Техника безопасности. Эти не побегут. Девушка в панамке
Девушка повернулась к нему, крикнула:
— Вон того щелкни! В кепочке!
Кого это? В кепочке тут он один.
— Майна!
Кепочку пониже. Щелкни! Еще чего!
Парень нацелился и все же щелкнул, как он разворачивал плиту на цепях, чтобы Усманову удобнее было поставить ее на место. А вторую плиту задержать пришлось. Эти поднялись, помешали…
— Здравствуйте. Мы…
— Осторожней. Задену!
Плита повернулась в воздухе, отплыла куда надо.
— Как вас зовут?
— Зачем?
— Мы из газеты.
— Вася.
— А фамилия?
— Картошкин.
— Вы ташкентский?
— Да.
Подошел Усманов:
— Он молодец. Следующий дом будет сам собирать.
— Записала? — спросил фотограф девушку.
Кеша встал на место Усманова, подальше от них. Девушка записывала, усатенький щелкал, поворачиваясь туда-сюда. А когда пожали руку Усманову и ушли, с опаской пробираясь между болтающимися плитами и делая вид, что не боятся высоты, толстый Усманов, поджав живот, вытащил из-под фартука сигареты:
— Кури, Картошкин… Почему обманываешь?
Кеша закурил, перебросил цепи, чтобы не простаивали.
— Понимаете, Усманов…
— Зови «ты», — перебил тот. — Я старше тебя, у меня домов в Ташкенте в пять раз больше, чем детей, а детей, видел сколько? Но… я простой человек, вместе работаем. Зови «ты». Хоп?
— Хоп.
Хоп — это «хорошо».
— Зачем не свое имя говоришь?
— А какая разница?
— Твой дом. А напишут — Картошкин.
— Я прочел в газете… приехали в одну африканскую страну иностранцы — помогать пострадавшим от вулкана… Так они вовсе отказались свои имена называть. Помощники — и все… А я ведь не иностранец… Я дома. — Кеша подымил и опять затянулся покрепче. — А вообще-то уезжать мне надо, устал. Пропаду я здесь.
— Не пропадешь, — серьезно сказал Усманов. — Другую девушку найдем. В Ташкенте красавиц знаешь сколько?
Это он уже слышал.
— Знаю.
Бросил сигарету и засигналил крановщице одними пальцами, кончиком перчатки. Еще, еще… Стоп! Большая штука кран, а послушная… Плита повисла, принеся с собой крошечную заплатку тени.
— Дайте сигаретку, Усманов.
— Дай.
— Дай, ака.
— Вот так. Крепи угол. Я за тебя прямо постою… Моя спина отдохнет.
Курить все время хотелось, даже на жаре. А свои сигареты кончились. Оттого и кончились, что чадил. Сунул руку в карман за спичками, вытащил клочок из утренней газеты. Сегодня вырвал. Для деда. Пусть представит себе дед, как живет и чем дышит город, куда улетел внук Кешка за наследством. А этот клочок… не стоит посылать, пожалуй. Ну
«Ташкентская прокуратура арестовала трех служащих горсовета за взятки при выдаче ордеров на новые квартиры. Все трое будут преданы суду».
Мастура вошла в палатку и обмерла. На чемодане между раскладушками желтел ванька-встанька. Пузатое, как яйцо, его тело вздрогнуло и закачалось, колокольчики сказали: трам-бам, трам-бам.
— Пять баллов, — коротко улыбнулась мать.
Мать шила, раскидав по раскладушке лоскуты ее платья. Мастура смотрела на ваньку-встаньку.
— Вы зачем его поставили, мама?
— Ночью, когда ты уходишь на аэродром, — сказала мать, — он сигналит мне о землетрясениях. Это слабый толчок. Примерь платье.
Она повернулась к дочери, привстала и приложила обновку к ее груди.
— Посмотри.
Мастура придержала платье за плечики, а мать взяла с раскладушки большой осколок, оставшийся от их старого зеркала, и подняла повыше.
Мастура смотрела в зеркало, а мать на нее.
Было что-то еще очень детское в ее лице, в гладких щеках, в чуточку оттопыренной, словно от обиды, верхней губе… И было что-то уже взрослое в движении острых грудей, приподнимаемых дыханием, в этих исчерна-блестящих прядях волос, ниспадающих не школьной челкой, а зигзагами через лоб, набок. И в глазах с непроходящей тоской.
Из глаз Мастуры выкатилась слеза, медленно поползла по щеке. Она видела это в зеркале, но забыла, что и мать видит, и вздрогнула, когда мать сказала:
— Позови его.
Мать положила зеркало на раскладушку и притянула к себе свою дочь. И та уткнулась ей в колени, а мать стала гладить ее по голове и говорить:
— Пусть он придет. Слышишь? Пусть…
И голос ее звучал совсем не строго, с забытой лаской.
— Мама!
— Это я виновата, дочка… Не важно, кто он… узбек или… гармошка!.. Раз любит…
— Мама!..
— Я мать, а причинила тебе зло.
Мастура подняла на нее заплаканные глаза.
— Я нигде не нашла его… Я искала… Мама, что со мной?
— Зато я нашел тебя! Салям-алейкум, Мархамат-апа. Салям, Мастура!
Согнутый, в очках без оправы, раздвинув боковушки входа, в палатку заглядывал старик. Над его головой поднималось треугольное небо, яснеющее к вечеру от знойного и пыльного марева.
— Хаким-ака!
— Он обещал ждать тебя… в семь часов… у театра Навои. Каждый день!
— В семь часов? — спросила Мастура.
— Каждый день, — повторил старик фотограф. Мастура повернула к себе будильник, громко тикавший рядом с ванькой-встанькой. Бегущие стрелки показывали без четверти семь.
— Мама, я пойду? — спросила Мастура, покосившись в осколок зеркала.
Мать кивнула ей своей седой головой. Ничего не сказала.
— Рахмат! — шепнула Мастура Хакиму-ака, выходя из палатки.
Очень тяжело было не бежать, а идти мимо палаток, меж которыми буднично сушилось белье, мимо тети Фани, чистившей свой коврик, мимо квадратного бассейна, в котором плескались и галдели ребятишки, — когда-то тут тоже был фонтан, и тогда не разрешали купаться, а теперь купались, прыгали, брызгались.