Избранные произведения в двух томах. Том 2
Шрифт:
Из-за подобных случаев не раз возникали резкие споры и даже ссоры уже в областных инстанциях.
И Егор Алексеевич Терентьев, являясь горячим патриотом Усть-Лыжского района, был полон решимости ни в коем случае не допускать ущемления районных интересов и прав.
— Напоминаю, — повторил он этим двум приезжим товарищам, — нужно немедленно встать на учет.
Тон секретаря был строг.
И эти двое ответили:
— Есть.
— Будет сделано.
Вот так-то.
Егор Алексеевич еще раз всем подряд крепко пожал руку и стал спускаться по трапу. Бурмастер провожал
Уже отсюда, снизу, Терентьев оглянулся на вышку, воткнувшуюся острием в белесый облачный туман, на штабеля бурильных труб, громоздящиеся близ помоста, на щитовой домик кернохранилища, на густое переплетение проводов — на всю эту картину, так внезапно изменившую примелькавшийся сельский пейзаж.
В этот свой приезд Терентьев имел лишь одну и конкретную цель: побывать на буровой, познакомиться с новыми людьми, работавшими здесь. А поскольку это знакомство уже состоялось и цель достигнута, можно было возвращаться домой, в Усть-Лыжу.
Но Егор Алексеевич отлично понимал, что если он ограничится этой единственной целью и объедет стороной другое процветающее здесь хозяйство, то тем самым кровно обидит директора совхоза «Скудный Материк» Трофима Малыгина — ведь тот все равно непременно узнает, что он тут был. Был — и не заехал, не почтил вниманием.
Нужно было почтить.
Малыгина он застал в конторе, и оттуда они отправились пешком на ферму. Трофиму не терпелось похвастаться только что отстроенным коровником, третьим по счету.
Бывший председатель колхоза имени Сакко и Ванцетти, а ныне директор совхоза Трофим Петрович Малыгин, после того как произошло это важное преобразование — был колхоз, а стал совхоз, — ничем, однако, никакими внешними приметами не отозвался на это свое новое положение и достоинство. Одет он был все в ту же ветхую и замызганную телогрейку, в какой ходил и раньше, а на макушке у него скоморошьим колпаком сидел старый армейский треух с опущенными, несмотря на теплую еще пору, ушами: он вечно жаловался, что у него мерзнет голова, «мозги мерзнут» — после контузии. Вообще он был мужик весь израненный, несколько раз контуженный — ему на войне досталось. Даже на ходу у него то и дело дергалась, выворачивалась шея, и походка была чересчур торопкая, резкая, дерганая, какая-то развинченная. Но более всего были издерганы у этого человека нервы. Он бывал порой до того неистов и буен, что его принимали за пьяного — а он и в рот не брал из-за своих хворей, из-за строгого запрета врачей. Впрочем, трудно было сказать с полной определенностью, когда именно измочалились, истрепались до крайности нервы этого человека, на войне или после, и точно ли фронтовые контузии были тому виной…
Характера его побаивались. И тут, где он уже столько лет бессменно верховодил, и в районе. Да и сам Егор Алексеевич Терентьев, хотя он и предельно уважал Малыгина, и дорожил им, и любил этого прямого и надежного человека, он, признаться, тоже немного побаивался его буйных выходок, иногда и публичных, вечной его строптивости, едкого языка.
Вот и сейчас, по пути, Малыгин не преминул затеять разговор в своем духе:
— Что, Егор Алексеевич, к
— Каким золотарям?.. — не понял Терентьев.
— Ну, этим, которые ищут, чего не клали… Золото, говорят?
— Иди ты к черту, — незлобиво ругнулся секретарь.
Он догадывался, что Трофим Малыгин попросту ревновал его к этим новым людям, недавно объявившимся в Скудном Материке и враз переполошившим покойное захолустье.
Они поспели как раз к дойке.
Дзеньканье теплых струек о днища подойников перемежалось басовитым мычаньем, храпом, чавканьем. Коровы елозили мордами в желобах, верткими языками слизывая остатки корма и не удостаивая вниманием своих хозяев, сноровисто и сильно отжимающих сосцы. Над перегородками стойла иногда взметывались озорные хвосты, слышался вдруг удар копыта о полую жесть, и тогда следовал негрозный окрик: «Ну, балуй у меня!..»
Терентьев окинул взглядом толстые стропила, углом подперевшие крышу, бревенчатые венцы стен, плотно заткнутые сухим мхом, свежеструганые рамы окошек. Все тут сделано было добротно и чисто, хотя Егор Алексеевич, побывавший летом на ВДНХ, не мог, конечно, отдать предпочтения этому хлеву перед теми роскошными сооружениями, которые он там видел, — из легкого бетона, с округлыми кровлями, делающими коровник похожим на самолетный ангар.
— Хорошо, — похвалил все же Терентьев этот новый коровник. — Ты лес где брал?
— С реки, — уклончиво ответил Трофим. — Ловили помаленьку…
Егор Алексеевич вспомнил, что минувшей весной километрах в двухстах отсюда выше по Печоре сорвало сплавную запань. Тысячи кубометров леса день и ночь неслись по стремнине. Конечно же это было государственное добро. Но его уже никто не мог ни остановить, ни перенять, ни спасти… А эти каким-то образом спроворились, не упустили того, что плыло прямо в руки. Что ж теперь с них спрашивать — все равно бы ушло в океан…
Терентьев и Малыгин остановились возле доярки, растирающей тяжелое, с выпуклыми жилами коровье вымя.
Она обернулась, и хотя голова ее была туго обмотана косынкой, а нижняя половина лица еще и прикрыта марлевой повязкой, Егор Алексеевич узнал ее. По глазам — серым с голубизной, чуть раскосым и нарочито (ох нарочито!) смиренным, когда эти глаза встретились с глазами секретаря райкома.
Катерина Малыгина. Год назад он собственноручно вручал ей «Знак Почета».
Правда, когда перед этим в райкоме обсуждался список представляемых к награде, кто-то из доброхотных собирателей всяких изустных баск пытался дать отвод этой кандидатуре — дескать, ходят такие разные слухи…
Вот тогда-то Трофим Малыгин и выдал товарищу спектакль. В полную меру своих фронтовых контузий. Он того едва не под стул загнал.
Над соседней перегородкой появилась еще одна голова в косынке и марле. Тугощекое молодое распаренное лицо.
Терентьев и это лицо узнал — Агния Малыгина. Тут у них все село сплошь Малыгины.
— Егор Алексеевич, а можно вас спросить об одном?
— Пожалуйста.
— А верно говорят, что в заграничных странах коров мужики доят?
— Да, — подтвердил Терентьев. — Это там практикуется, мужчины доят.