Избранные произведения в двух томах. Том 2
Шрифт:
Дверь открыла пожилая и грузная женщина в мохнатом боксерском халате.
— Вам кого? — осведомилась она хорошо поставленным басом. От нее пахло махоркой.
— Нину Викторовну.
— Нину Викторовну? — Ее кустистая бровь приподнялась в изумлении.
— Да, Нину Викторовну.
— Нина Викторовна! — громыхнул бас. — К вам.
Она мотнула подбородком на ближнюю дверь. А сама зашлепала к следующей двери. А рядом с той дверью была еще одна дверь. И еще дверь. Очень много дверей. Как их только различал когдатошний
В коридоре плыло ровное жужжание: как на июльском лугу, где с венчика на венчик перелетают тяжелые шмели и верткие осы… Это жужжали счетчики. У каждой двери счетчик. Очень много счетчиков. И все они густо жужжали.
Хохлов снял шапку, постучал в указанную ему дверь.
Заворочался ключ изнутри.
— Господи… — только и шепнула она.
Кажется, он разбудил ее: на тахте лежал скомканный плед, подушка в изголовье была смята, домашние туфли разбрелись по полу и притаились врозь.
А она в чулках металась по комнате, что-то искала, шаря ладонью по скатерти, по низкому туалетному столику, по ребрам этажерки…
Нашла. Очки.
Он не знал, что она носит очки. Тогда, когда она приезжала на Север, она была без очков.
А сейчас она надела очки и, лишь надев их, обнаружила свои туфли. Ноги скользнули в них и опять заторопились — но не навстречу гостю, а от него, подальше, в глубину комнаты, к окну, задернутому гардиной.
И там, прислонясь к подоконнику — уже окончательно проснувшись, и уже зряче, сквозь очки, — она посмотрела на него и повторила:
— Господи…
Шепотом.
— Я ведь слышала, как звонили — один звонок, но думала — ошиблась… Здравствуйте. Раздевайтесь, пожалуйста…
Признаться, Хохлова слегка обескуражило все это. Старуха, говорящая басом. Счетчики. И то, что она спала в этот час. И то, что она завела себе очки. И то, что она разговаривала шепотом. И вообще…
Но он снял пальто, повесил его на крючок, вынул гребень и стал основательно, чтобы выиграть время, расчесывать свою седую, отсыревшую на улице шевелюру.
А она, не трогаясь с места, смотрела на него и твердила:
— Господи… Сюда уже два месяца никто не приходил… Что подумала соседка? Должно быть, она приняла вас за какого-нибудь… Тарзана.
Рассмеялась — тоже неслышно, шепотом. Однако весело. И вдруг, пробежав через всю комнату, схватила его за рукав и потащила к тахте, усадила, села рядом сама — близко.
— Здравствуйте, Платон Андреевич… Это вправду — вы?
— Я. Здравствуйте, Нина…
Подчинись мгновенному наитию, он опустил ее отчество, сказал легко и как будто привычно «Нина» и внутренне напрягся: примет ли она это?
Но она приняла. И вроде бы даже не удивилась.
Ее рука — сухая, холодная — неожиданно коснулась его руки и тотчас ушла. То ли это было взамен несостоявшегося рукопожатия. То ли она просто хотела убедиться, что рядом с ней действительно сидит
И невесомое это прикосновение сразу избавило Хохлова от неловкости, поначалу овладевшей им. От растерянности. И от сомнений.
Он посмотрел на нее, улыбнулся.
Лицо ее было совсем рядом. И Платон Андреевич вдруг понял, как он был несправедлив к ее очкам. Очки не уродовали, а даже красили это лицо, подчеркивая его матовую свежесть, тот пушистый ореол, ту нежную осиянность кожи, которые бывают только у природных блондинок. Стекла ее очков были без оправы, и поэтому брови — темные и длинные, вразлет к вискам — отчеркивали над ними изгиб передних крыльев бабочки. И за этими стеклами — глаза: серые, влажные, близорукие, добрые…
Белая шея.
— Я сегодня звонил в институт, — заговорил Хохлов, отведя с усилием взгляд. — Мне сказали…
— Да, я уже два месяца там не работаю, — шепнула она.
— А где?
— На почте.
— Где? — Платон Андреевич, сам того не замечая, тоже перешел на шепот.
— В отделении связи. Почтальоном.
— Кем? Я не расслы…
— …свечи ога-а-арочек, кипит неда-альний бой…
Хохлов вздрогнул. Так ощутимо ударил в барабанные перепонки, настроившиеся на шепот, этот густой и хриплый прокуренный бас.
Из-за стенки.
Уже знакомые ему шлепающие шаги.
…дружо-ок, по чарочке, по нашей фронтово-ой…
Он скользнул глазами по стене, оклеенной сизыми обоями, увешанной тарелками старинного фарфора и невскими пейзажами, гравированными иглой, глаза добрались до потолка — и тогда он все понял.
На потолке — невероятно высоком, до поднебесья, как строили полвека назад, — было лепное полукружие. Когда-то, по-видимому, оно обрамляло подвеску люстры. Когда-то, вероятно, оно было не полукружием, а кругом посредине потолка. Но теперь его точно надвое рассекала стена. Лепное полукружие вонзалось концами в стену, а вторая часть круга, очевидно, была там, за стеной. И, судя по всему, стена эта была не слишком толстой: фанера, обои, гравюры…
— …по-дружески — и да попросту поговорим с тобой…
Симпатичная старуха. Голос как у протодьякона.
Хохлов и Нина одновременно отвели глаза от стенки.
Глаза встретились.
— Нина… что случилось?
— Пойдемте погуляем, — предложила она.
Платон Андреевич кивнул.
Была та сумеречная пора на исходе зимнего дня, когда уже все вокруг завязло в темноте, а уличные фонари еще не зажглись: их зажгут минут через десять, через двадцать, когда положено по графику включить рубильники районных подстанций. Но эти десять — двадцать минут город стынет в тревожном и тоскливом мраке, наводящем на мысли о солнечном затмении, о войне, о конце света.