Избранные произведения в двух томах. Том 2
Шрифт:
И хотя после войны он возвратился домой, на Печору, ему уже не пришлось вернуться к прежней своей речной профессии. Терентьева послали на партийную работу в только что образованный Усть-Лыжский район.
В дальнейшем Егор Алексеевич закрутился в этих неизменных и главных делах, составлявших жизнь большого сельскохозяйственного района: сено, молоко, мясо; фермы, силос, удобрения; опять — молоко, мясо, корма…
Конечно же за столь долгие годы, что он провел на этой работе, он в достаточной мере стал разбираться в специфике, поднаторел в вопросах, которыми приходилось
И все же он никогда не забывал о том, что ему приходится иметь дело с отраслью, в коей он никогда не был и никогда не будет полным специалистом. Что он — рабочий, а не крестьянин. Он понял нутром и познал из общения, что крестьянское знание, и крестьянское чутье, и крестьянская сноровка — это нечто особое и значительное, чего не нахватаешься с ходу да по верхам, что оно копится от самого рождения и, может быть, даже передается из крови в кровь.
Поэтому Егор Алексеевич предпочитал не лезть с наставлениями и подсказками к людям, которые знали свое занятие лучше его. Он предпочитал иметь дело с самими этими людьми. С такими, каким был — а он для него был образцом и мерилом — Трофим Малыгин.
И Терентьева раздражало до крайности, вгоняло в злобу и тоску, когда лезли другие. И поверх него, и помимо него, даже через него самого. Ведь он был для того и поставлен на свой важный пост, чтобы проводить заданную политику, быть ее рычагом. И никакие его личные соображения не могли мешать этому, покуда пост был доверен ему.
Но Егора Алексеевича всегда удивляло одно: почему именно сюда, именно в эту страдную отрасль многообразных человеческих деяний так уверенно вторгаются несведущие люди — сюда, в сельское производство? Ведь никому не придет на ум, когда сам ты в этом деле ни аллаха не смыслишь, лезть с советом и поучением в какую бы то ни было другую область.
Мог ли, скажем, он, Егор Алексеевич Терентьев, бывший печорский матрос и теперешний секретарь райкома, приехав нынче к тем, кто бурит разведочную скважину, давать им указания, как получше да побыстрей вести проходку, миновать этот проклятый пласт отмершего капитализма, добраться до глубин и выдать на-гора нефтяной фонтан?.. Хотя он и прочитал на сей счет все, что нашлось в районной библиотеке.
А все же он не случайно, не из простого любопытства, так поспешно и первоочередно, отложив другие заботы, помчался сегодня взглянуть на эту новину, на эту скважину.
Прежнее пусть остается. Молоко — оно будет, и Трофим Малыгин не подведет. И двадцать тонн концентратов он ему, так и быть, достанет.
Но эта — пока одинокая — вышка, вставшая в Скудном Материке, она кое-что меняла в перспективе. Она обещала разорвать тот заколдованный круг, в котором уже столько лет он вертелся. Она могла резко изменить хозяйственный профиль многострадального района, поставив рядом с молоком другое, чему придают большее значение и дают большую цену, — нефть.
На недавнем пленуме обкома Егор Алексеевич повстречался с геологом Хохловым. Именно он сообщил секретарю райкома о предстоящем бурении в Скудном Материке
Только бы нашли нефть. Тогда…
Егор Алексеевич представил себе то, что уже видел однажды, посетив молодой базовый город: несчетное войско буровых вышек, марсианские сооружения нефтеперегонного завода, подъездные пути, забитые вереницами цистерн, трубы могучей электростанции…
А там — покрытые асфальтом улицы, и ладные микрорайоны современных домов, и Дворец культуры с колоннадой, и даже телевизионная башня на самой высокой отметке города.
И уже не Усть-Лыжа, а, допустим, Усть-Лыжск. И уже не райком, а горком. И на подставке возле письменного стола — целое созвездие телефонов, тот, который белый, — вэчэ…
Но тут Терентьев, строго кашлянув, заерзал на сиденье. Он рассердился на себя за этот неуместный и предосудительный ход своих мыслей.
И недовольно глянул на Фомича, который лениво шевелил баранку, будто в полусне, тянул на сорока, не решаясь поддать скорости. Тоже — учитель, рак вареный…
Сам бы он сидел за рулем — небось уж давно бы на месте были.
Глава четвертая
И была еще одна встреча. В пятидесятом году, в Ленинграде. Но о ней он не любил вспоминать.
Хохлов обедал в «Астории». Была суббота, часа три пополудни. Ресторан пустовал. Верхний свет приглушен, сбоку тоже.
Официанты в засаленных смокингах и несвежих сорочках, непринужденно рассевшись, прислонясь к стенам, наподобие скучающей компании миллиардеров, сгрудились в одном углу зала и вполголоса обсуждали там светские и кухонные новости.
Хохлова, к той поре уже побывавшего в заграницах, раздражал нелепый наш обычай наряжать официантов ресторанов и самых что ни на есть захудалых живопырок в эти корявые смокинги, в эти жалкие черные бабочки на резинке.
Он вспоминал расторопных венских кельнеров в длинных, до полу белых фартуках — эти фартуки, однако, не мешали им стрелой носиться по залу с бутылками и шницелями; вспоминал пражских официантов в коротких серых курточках с латунными пуговицами, их радушное и певучее «на схледано-оу…»; вспоминал услужливых и внимательных, но без тени подобострастия, американских боев. При взгляде на них посетителю, во-первых, сразу становилось ясно, что это именно официанты, а не графья и не пушечные короли; во-вторых, кажется, сами официанты отдавали себе в этом отчет.
Платон Андреевич налил рюмку, опрокинул, выпятил губу. Без аппетита ковырнул вилкой янтарный пластик балыка.
Нет, не то чтобы он испугался своих мыслей, своих суждений по этому частному поводу, — нет, он мог бы и вслух высказать эти мысли.
Но всякий раз, когда подобное приходило на ум, становилось неуютно, неустроенно, неловко… Это чувство возникало и тогда, когда он, заполняя анкеты для всяких, время от времени возникавших оказий, добирался до графы «Пребывание за границей».