Избранные произведения в двух томах.Том 1.Проза (1966–1979)
Шрифт:
Молчание…
Вопрос:Могут ли стихи быть без политики?
Ответ (Казакова):Если я пишу: «Я тебя люблю», где же здесь политика?
Марцинкявичюс:А может быть, это женская политика. Вы, женщины, коварный народ!
Гинзбург:Здесь многое еще зависит от того, кому поэт объясняется в любви. Если, например, он говорит «я тебя люблю», обращаясь к канцлеру Кизингеру…
Смеются немцы, смеемся и мы. Но вот когда, отвечая на вопрос, что такое партийность в литературе, Наровчатов начинает так: «В партию
Вопрос:Мне кажется, что Друнина несколько наивно и упрощенно судит о неоавангардизме, недопонимая, что в условиях нашегообщества он является бунтом, своеобразной формой мятежа…
Ответ:Почему же «недопонимаю»? Верю, что многие неоавангардисты искренне считают себя фрондерами, бунтовщиками. Но им не хочется понять одну горькую истину: «фронда» эта опробирована и получила благословение свыше. Ввиду своей безопасности. Это, извините, фронда скомороха, которая никому не страшна. Не страшна именно потому, что неоавангардисты сделали все для того, чтобы отгородиться от народа непроходимой стеной «непонятности». Такая «фронда» устраивает и «фрондеров», и тех, против кого они «фрондируют», — чем бы дитя ни тешилось, только бы не плакало! А вот если оно «заплачет» — будет протестовать против существующих порядков нормальным, человеческим языком, — тогда посмотрим, что останется от иллюзий, которыми тешат себя неоавангардисты…
Я не расслышала новый вопрос господина с рыжей бородкой, но на него молниеносно отреагировал молодой немец с челкой и в темных очках.
— До чего же мы еще заражены фашистским духом! — воскликнул он, обращаясь к рыжей бородке.
Та подскочила, оскорбилась. Между бородкой и челкой завязалась такая перепалка, что только «пух летел» Мы не могли уже и слова вставить…
В молодежном клубе «Са ира», где читали стихи и советские, и западноберлинские поэты, нас встречали с напряженным интересом. Мы видели: слушателей удивляет, что в «репертуаре» советских не только сугубо гражданские, но и любовные, и пейзажные, и философские стихи.
Оказывается, перед нашим выступлением в клубе состоялся диспут под довольно-таки оригинальным названием: «Что такое Советский Союз — рай на земле или полицейское государство?» Мы и наши стихи должны были служить, так сказать, живыми иллюстрациями к теме, наглядными пособиями для аудитории.
Мне кажется, не будет нескромным предположить, что если бы этот диспут состоялся не до, а после нашего выступления, такая, мягко выражаясь, неожиданная постановка вопроса была бы невозможной. Ей-богу, никто из нас не походил ни на ангелов с крылышками, ни на запуганных, вымуштрованных, не умеющих самостоятельно мыслить марионеток из «полицейского государства».
Недаром почти во всех печатных откликах на нашу дискуссию, на наши стихи подчеркивалось, что многим западным немцам придется теперь отказаться от шаблонных представлений о советских людях, о советской поэзии.
ПЛЁТЦЕНЗЕЕ — ВИСЕЛИЦА И ЛОБНОЕ МЕСТО ЕВРОПЫ
Встреча с Западным Берлином обернулась для меня и новой встречей с княгиней Вики Оболенской.
В
Все политические преступники, осужденные на смерть в любой из тюрем Берлина, в ночь, предшествовавшую казни, переводились либо в тюрьму, именуемую «Бранденбург», либо в тюрьму, именуемую «Плётцензее».
Вики Оболенская попала в Плётцензее…
И вот я вхожу в небольшой кирпичный барак — место казней. В частности, в этом бараке были повешены и участники неудачного покушения на Гитлера 20 июля 1944 года… Теперь здесь, если можно так выразиться, музей…
Тусклый зимний свет проникает сквозь два узких, как в церкви, окна. Сразу же цепенею, не знаю, от чего больше: от промозглого холода или от шести железных крючьев, укрепленных на массивной железной перекладине — усовершенствованной виселице, усовершенствованной, между прочим, и за счет того, что вместо веревки палачи употребляли проволоку…
Поражает обыденность, будничность обстановки: маленький темный барак.
А ведь эти обшарпанные стены слышали последний вздох лучших людей Европы, по этому цементному полу, отполированному деревянными колодками осужденных, шли на эшафот Юлиус Фучик и Муса Джалиль…
Все здесь осталось, как тогда. Нет, впрочем, не все — убрали гильотину. Ее можно видеть теперь только на старых снимках, запечатлевших барак в его, так сказать, рабочем состоянии. Вот она, в правом углу, — машина для рубки голов…
Почему-то именно женщины удостаивались чести быть обезглавленными. Это было личным предписанием Гитлера. Не знаю, какими соображениями руководствовался фюрер — едва ли гуманными…
Западногерманский писатель Рольф Хоххут в своем основанном на документах рассказе «Берлинская Антигона» («Новый мир», 1966, № 8) говорит:
«Голова, отделенная от туловища, продолжает жить еще долго, слепая, но, видимо, в полном сознании, — и живет иногда целых полчаса, тогда как смерть на виселице, как правило, наступает скоро…»
Очень хочется надеяться, что это не так. Но, конечно, женщины, присужденные к обезглавливанию, не могли не думать о такой чудовищной возможности…
Не могла не думать об этом и Вики Оболенская — человек, наделенный к тому же ярким воображением.
Страшно, но нужно проследить ее путь к гильотине. И сделать это с сухой протокольной точностью — любые «художества» будут здесь слабее фактов…
…Вот еще в Старом Моабите — Оболенскую вызывают из камеры смертниц, где она протомилась уже несколько месяцев, и сообщают, что ее пересылают в Плётцензее…
Ночь перед казнью. Крошечная, ледяная, темная камера в подземелье.
Оболенской объявляют, что она может вызвать священника, написать последнее письмо и (о, гуманность!) заказать обед.
Ожидание. «На рассвете, на рассвете…» А может, это произойдет и в другое время — гильотина теперь перегружена работой…
Шаги. Лязгнул замок. Вошел старик, бывший сапожник, сменивший свою профессию на другую, лучше оплачиваемую.
Со дня вынесения смертного приговора Вики была в кандалах. Сейчас палач вдобавок сковал ей руки за спиной, снял с нее туфли и вместо них надел деревянные колодки. Не очень понимаю, зачем — для лишнего унижения?..