Избранные произведения в одном томе

Бекетт Саймон

Маккензи устало отозвался:

— Нет, совсем не обычно.

— Так почему он вдруг заторопился? Что его подтолкнуло?

— Если бы я знал, мы были бы уже на полпути к его поимке. — Маккензи встал и, морщась, потер поясницу. — Труп доставят в лабораторию. Наверное, завтра. Хорошо?

Я согласно кивнул. Он уже отходил в сторону, как мне в голову пришла одна мысль:

— Да, а что с птицами и животными? Объявлять об этом будете?

— Мы не можем раскрывать такие детали.

— Даже если он загодя помечает своих жертв?

— Мы в этом не уверены.

— Вы мне говорили, что на подножке машины Салли Палмер лежал горностай, а Лин Меткалф за день до исчезновения сказала мужу, будто нашла

мертвого зайца.

— Выражаясь вашими же словами, здесь ведь сельская местность. То одно животное сдохнет, то другое…

— Однако они не привязывают сами себя к камням и не залезают в живот убитым женщинам.

— Мы все равно не знаем, использует ли он их заранее.

— Да, но если есть хоть какая-то вероятность, не кажется ли вам, что людей следует предупредить?

— Вот как? Предупредить и начать терять время на любого дурня или любителя розыгрышей? Да нас затопят звонками из-за каждого раздавленного машиной ежика!

— А если не предупредите, он сможет пометить очередную жертву, а она, бедная, ни сном ни духом… Если он вообще уже этого не сделал, кстати.

— Да знаю я, знаю! Только люди и так взвинчены. Я не намерен устраивать всеобщую панику.

Впрочем, судя по интонации, сомнения у него появились.

— Он опять собирается это проделать, так ведь? — спросил я.

На миг показалось, что Маккензи вот-вот что-то ответит. Секунду спустя, однако, он молча развернулся и пошел прочь.

Глава 17

Новость об обнаружении трупа Лин Меткалф разнеслась по Манхэму осколками беззвучного взрыва. Зная, что случилось с Салли Палмер, лишь немногие удивились по-настоящему, хотя этот факт отнюдь не ослабил ударной волны. Ведь Салли, даже с учетом ее популярности, оставалась «аутсайдером», «иммигрантом», в то время как Лин родилась в самом поселке. Ходила в местную школу, венчалась в местной церкви. Она воплощала в себе часть Манхэма, чего нельзя было сказать про Салли. Смерть Лин — точнее, убийство — гораздо глубже ударила по людям, и они уже не могли делать вид, будто жертва каким-то образом «импортировала» семя своей судьбы из внешнего мира. Поселок скорбел по жертве, что была одной из своих.

И боялся, что грядет очередь следующей.

Сомнений больше не было: в Манхэме творится нечто страшное. Убийство одной женщины и так уже удар. Смерть двух, да еще за такой короткий срок — дело вовсе неслыханное. Внезапно мы опять очутились на гребне новостей. Поселок вновь оказался пойман в прожектора масс-медиа: серийное преступление на потребу зевакам. Как и все пострадавшие, Манхэм поначалу отреагировал изумленным неверием, потом — негодованием.

А затем взорвался гневом.

В отсутствие иных мишеней поселок набросился на чужаков, привлеченных бедой. Не на полицию, хотя возмущение ее бессилием уже начинало закипать. На прессу, у которой никакого права на неприкосновенность не имелось. Многим показалось, что остервенелое возбуждение охотников за новостями говорит не просто о недостаточном уважении, а о чистом презрении. Ответом стала враждебность, поначалу проявившаяся каменным выражением лиц и всеобщим молчанием, а потом уже и в более открытых формах. Оборудование, оставленное без присмотра, начало либо пропадать, либо получало необъяснимые повреждения. Перерезанные кабели, проткнутые покрышки, сахар в бензобаках… Одной назойливой журналистке, чьи ярко накрашенные губы постоянно кривила неуместная улыбка, пришлось наложить несколько швов, когда метко брошенный камень рассек ей голову.

Никто, конечно, не видел, кто это сделал.

Но все это были еще симптомы, внешние проявления подлинного заболевания. После столетий самоизоляции, после культивации полной уверенности в собственной избранности поселок засомневался в самом себе. И

если раньше подозрительность смахивала просто на заразу, теперь она стала угрожать настоящей эпидемией. Давняя вражда и междоусобицы приняли более зловещий оттенок. Как-то вечером вспыхнула драка между тремя поколениями двух разных семейств, когда дым от барбекю проник в чужой сад. Какая-то женщина в истерике принялась обрывать телефон полиции, хотя потом выяснилось, что «маньяком» оказался ее сосед, прогуливавший собаку. В двух домах кирпичами повышибали стекла: в одном за некое «оскорбительное равнодушие к соседям», а в другом вообще непонятно за что.

И на этом фоне все более значимой становилась фигура одного человека. Скарсдейл все же стал глашатаем Манхэма. Пока народ шарахался от журналистов, священник не проявлял никаких признаков сдержанности перед камерами и микрофонами. Пастор сталкивал лбами все участвующие стороны, вещая о каком-то «моральном благодушии», ставшем — по его словам — причиной этой ситуации, и осуждая полицию за ее неспособность поймать преступника, а прессу — за безнравственную эксплуатацию трагедии, в чем сам, судя по всему, даже не замечал иронии. Любого другого человека за такие вещи обвинили бы в попытке половить рыбку в мутной воде, но — хотя и высказывали недовольство редкостной готовностью Скарсдейла давать язвительные интервью — поддержка нашему славному пастырю крепла на глазах. В его голосе гремело негодование, ставшее близким каждому, а если порой и не хватало логики, то ее с лихвой возмещали энергия и громогласность.

Мне все же — может, и по наивности, — казалось, что он прибережет свои наиболее резкие выпады для проповедей. Увы, недооценил я способность Скарсдейла устраивать сюрпризы, так же как и его решимость сколотить политический капитал на своей новоприобретенной значимости. Словом, как и прочих жителей, меня врасплох застало его объявление, что в мэрии созывается общественное собрание.

Сие мероприятие состоялось в ближайший понедельник после обнаружения трупа Лин Меткалф. Днем раньше ее отпели. Обнаружилось, как ни странно, что в отличие от поминок по Салли Палмер на этот раз Скарсдейл внутрь церкви прессу не допустил. Помнится, я даже задался циничным вопросом: «Что перевесило: сочувствие к убитой горем семье или же желание утереть нос журналистам?» Подойдя ближе, я убедился, что мой цинизм вполне оправдан.

Сама мэрия представляла собой низкое утилитарное здание, стоявшее чуть позади центральной лужайки. Тем утром, по дороге в лабораторию, я из машины увидел, как Скарсдейл надменно руководит работой Тома Мейсона в прилегающем к мэрии садике. Сейчас в воздухе витал запах свежескошенной травы, а живая изгородь из тиса выглядела опрятно подрезанной. Ничего не скажешь, старик Джордж со своим внуком время даром не теряли. Даже лужайка, к которой и так-то не придерешься, оказалась подстриженной заново, и теперь, осененный старым раскидистым каштаном, весь участок вокруг памятника Деве-мученице смотрелся настоящим парком.

Я, впрочем, сомневался, что травку причесали исключительно ради нас, простых жителей. Получив от ворот поворот во время поминовения Лин Меткалф, пресса ухватилась за собрание общественности. Точнее, за пресс-конференцию: ничем иным это сборище и не назовешь. Понимающе хмыкнув, я прошел внутрь. У входа стоял потный одышливый охранник — Руперт Саттон. Он неохотно мне кивнул, явно осведомленный о падении моих акций с подачи пастора.

В мэрии уже царили давка и духота. В дальнем простенке размещался небольшой подиум с парой стульев и накрытыми козлами, сходившими, надо полагать, за столик президиума. Перед одним из стульев поставлен микрофон. По центру, напротив подиума, расставлены скамейки с откидными деревянными сиденьями, оставляя тыльную часть и боковые проходы свободными для телеоператоров и журналистов.