Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16
Шрифт:
Миссис Уолди, жена подрядчика, вошла первой. Ее полная, ладная фигура слегка клонилась вперед, высокий сетчатый воротник платья поддерживали вставки из китового уса, в руке она держала длинный свернутый зонт. Следом вошла Изабель.
Дэниел, который вечно чувствовал себя не в своей тарелке, поспешил вперед, предлагая дамам стулья и делясь замечаниями о погоде, а потом нашел спасение, занявшись массивной фотокамерой, в то время как миссис Уолди, радуясь возможности сесть в своих узких ботинках на пуговицах, дружелюбно наблюдала за ним.
Бросив взгляд на выцветшие занавески из шенилла, отделявшие нишу, куда направилась,
— Нам нужно хорошее сходство, мистер Ниммо. Вам известны обстоятельства?
Ее красное лицо светилось материнской нежностью.
— Известны, конечно, — отозвался Дэниел. — И это весьма счастливые обстоятельства.
Элизабет Уолди улыбнулась. Она была добродушной женщиной, несмотря на довольно неуклюжие попытки выглядеть модно одетой, чего требовало положение ее супруга.
— Мы рады этой помолвке, — продолжила она. — Мистер Мюррей такой многообещающий молодой человек.
— Да, — согласился Дэниел. — Я знал Дэви еще мальчиком. Прекрасный, надежный человек. К тому же хороший юрист.
Тут появилась Изабель, волнение покрыло ее щеки легким румянцем. Это была девушка со свежим цветом лица, каштановыми волосами и голубыми глазами, с полноватой, даже несколько грузной фигурой.
Она была по-своему хорошенькой, но обычно на ее лице сохранялось вялое и недовольное выражение, а уголки губ были капризно опущены. Впрочем, в данный момент, в ходе ответственнейшего визита к фотографу, выглядела она вполне приятно, явно воодушевленная тем, что вскоре ее портрет, оправленный в серебряную рамку, будет стоять среди деловых бумаг на рабочем столе Дэвида Мюррея в конторе на Хай-стрит.
— Мама говорила, что фоном мне следует избрать балкон.
— Это весьма модно, — кивнул Дэниел. — И возможно, с книгой.
— Да, — согласилась миссис Уолди. — Как бы за чтением.
И вновь Дэниел склонил голову и, спустив со стены пыльный рулон фона с мраморной балюстрадой, поместил объект съемки с открытой книгой в руках рядом с бамбуком на подставке для цветов. Взгляд его глаз, спрятанных за очками в стальной оправе, был серьезен, небольшая темная бородка задиралась под нелепым и в то же время трогательным углом, пока он добивался художественного совершенства.
— Мисс Изабель, возможно, вам лучше еще немного опустить левую кисть, — наконец посоветовал он, наблюдая за результатом со склоненной набок головой, потом исчез под черной тканью камеры и экспонировал серию фотопластин в переплете из красного дерева.
Процедура завершилась. Изабель водрузила шляпу на место, и Дэниел проводил дам к ожидавшему их такси. На прощание миссис Уолди добродушно заметила:
— Будем ждать вас на свадьбе в следующем году. Я позабочусь, чтобы вы получили приглашение.
Вернувшись в студию, Дэниел с признательностью оценил доброту ее слов, поскольку хорошо понимал, что он, по меркам общественного мнения Ливенфорда, считается неудачником. Нелепым неумехой-неудачником.
Правда была в том, что почти тридцать лет назад Дэниел стал проповедником Слова Божия, должным образом наделенным правом исцелять души, как предписывает Церковь Шотландии. Но, увы, кафедру он так и не нашел.
В самом начале его перспективы были радужными; молодой человек, получивший все эти награды в колледже, вызывал интерес. Ливенфорд, город с истинным,
Первые несколько фраз он произнес вполне сносно, потом как-то вдруг сразу он осознал внимающую ему паству, эти ряды приподнятых лиц, эти взгляды, направленные на него. Дрожь неверия в себя пронзила его, тем более мучительная, более парализующая по своему воздействию, что он хорошо помнил это ужасное ощущение. Кровь бросилась ему в лицо, на лоб, на шею. Он растерялся, утратил логическую нить мыслей и начал заикаться. Стоило этому ужасающему уродству речи вцепиться в него, как все пропало. Он, разумеется, старался, выбиваясь из сил, продолжал говорить, уже бледный и дрожащий, с покрывшими лоб тяжелыми каплями пота, но лирический пыл его речи обратился во что-то жалкое. На душе щемило, и чем больше щемило, тем острее Дэниел ощущал и преувеличивал реакцию слушателей на свои промахи.
Пока он трудился и боролся за слова, Дэниел замечал беспокойство, рябью расходящееся по рядам осознание его бедствия, переглядывания, полускрытые усмешки. Он видел, как дети толкали друг друга локтями; слышал (или воображал, что слышит) почти не скрываемое хихиканье в тени на хорах, где сидели работники с ферм. И это совсем добило его.
Того первого провала Дэниел так и не изжил. Вновь и вновь он пытался, стараясь отыскать какую-нибудь церковь, доезжал до Гарви на севере и Линтона на востоке, но, увы, всякий раз безуспешно.
Дважды в небольших сельских приходах ему удавалось попадать в список наиболее вероятных претендентов, однако, когда доходило до голосования, он ни разу не был избран. Постепенно смирившись с мантией «неудавшегося проповедника», принужденный найти какие-то средства существования (на взлете своих первоначальных надежд Дэниел женился), он обратился к наработанному умению обращаться с фотокамерой и со временем стал признанным официальным фотографом городка.
Часы на колокольне пробили пять, и Дэниел закрыл студию до завтра. Затем, по своему обыкновению, прежде чем отправиться домой — на северную окраину города, — он перешел улицу, чтобы переброситься парой слов с соседом, аптекарем Хэем.
Лавка фармацевта, темная и узкая, пропахла алоэ, вонючей ферулой и лакричным корнем. Одну стену занимали полки, заставленные темно-зелеными бутылями, а за длинным прилавком, рядом с газовой горелкой, которая желтым языком торчала на мраморной плите, забрызганной красным сургучом, стоял сам аптекарь и с едкой меланхолией готовил какое-то снадобье.
Аптекарь Хэй был худым и мертвенно-бледным, его длинную лысую голову кое-где обрамляли рыжие волосы, по углам рта свисали такого же цвета усы. Носил он короткую, вязанную из шерсти альпаки кофту, позеленевшую от старости и лекарственных пятен, из-под нее круто, как у скелета, выпирали лопатки, а из рукавов торчали тощие кисти рук. Все в нем было пропитано унынием и желчью, словно был он самым разочарованным человеком во всей вселенной. Ничто не удивляло его. Ничто, ничто!