Избранные труды по русской литературе и филологии
Шрифт:
Блок введен в амплуа «незнакомца» (романтическая ипостась поэта), но с узнаваемыми для современников атрибутами – черный пиджак и белый свитер (сравнение со «средневековым воротником которого-то столетия» поддерживает романтический ореол) 436 . Тынянов как бы реализует вывод своей статьи о Блоке: «Эмоциональные нити, которые идут непосредственно от поэзии Блока, стремятся сосредоточиться, воплотиться и приводят к человеческому лицу за нею» (ПИЛК. С. 123). В то же время этот человек, стоящий «опираясь ладонями о колонну <…> совершенно неподвижно», дан как памятник самому себе. «Я», говорящее о человеке у колонны 437 , тяготеет к статусу условного рассказчика-свидетеля; но в последней фразе текста, называющей имя «незнакомца», «я» выступает уже в качестве реального автора: «Так я в первый раз увидел Блока». Рассказ сделан так, что ни лекция Лосского, ни скандал среди слушателей не составляют сюжетного события. Оно привнесено последней фразой – из биографии автора. Текст, оставаясь рассказом, становился и мемуарным свидетельством, и автобиографическим фрагментом.
436
Ср. в некрологе Замятина: «Два Блока: один – в шлеме, в рыцарских латах, в романтическом плаще; и другой – наш, земной, в неизменном белом свитере, в черном пиджаке, с двумя глубоко врезанными складками по углам губ» (Записки мечтателей. 1921. № 4. С. 11). Ср. также стихотворение Н. Оцупа «Белый свитер», опубликованное Ю. М. Гельпериным (Литературное обозрение. 1980. № 10. С. 98) и включенное им в исследование «Блок в поэзии его современников» (Литературное наследство. М., 1982. Т. 92. Кн. 3. С. 566). В воспоминаниях о поэте Замятин варьировал свое противопоставление: «Нынешнее <1918> его, рыцарское лицо – и смешная, плоская американская кэпка» (далее упомянут и свитер). Для предлагаемого нами сравнения существенно и то, как соотнесены Блок – и «другие»: «Я помню отчетливо: Блок на каком-то возвышении, на кафедре – хотя знаю, никакой кафедры там не могло быть – но Блок всегда же был на возвышении, отдельно от всех. И помню: сразу же – стена между ним и между всеми остальными <…>». Лицо мертвого Блока – «похожее на лицо Дон-Кихота» (Русский современник. 1924. № 3. С. 187, 188, 189, 194). Любопытно, что одно из упоминавшихся выше разночтений (см. прим. 45) тыняновского текста: «флорентийский воротник XVI столетия» – также перекликается с мемуаром Замятина, согласно которому Блок говорил: «Наше время – тот же самый XVI век…» (С. 192).
437
Фразы, которыми вводится «я»: «Уходя, я притронулся к колонне рукой. Она была безобразно холодна <…>», – ср. с описанием
Это позволяет представить одно из возможных жанровых направлений реализации таких пунктов программы «Люди», как «Блок – речь о Пушкине и др.», «Брюсов перед смертью», «Маяковский (встреча в гостинице etc.)», «Замятин». Тынянов был на Пушкинском вечере в Доме литераторов 13 февраля 1921 г. (ПТЧ. С. 39) и особенно восхищался словами о «веселом имени: Пушкин» 438 (ср.ПИЛК. С. 462, прим. 4). Не исключено, что рассказ и возник из того, что обозначено в плане как «и др.».
438
Каверин В. Петроградский студент. С. 173–174. Л. Н. Тынянова рассказывала нам, что Тынянов посетил вечер с нею и женой; Блок и на этот раз был в белом свитере; так – «в белой фуфайке и в пиджаке» – и у К. Чуковского: Дневник 1901–1929. С. 158.
28 октября 1938 г. Тынянов писал Шкловскому, вспоминая больным прежние поездки в Крым: «Видел там <…> Брюсова, который через месяц умер» (Воспоминания. С. 34). Пункт о Брюсове и подразумевал пребывание поэта в Коктебеле у Волошина в августе 1924 г., возможно, с учетом (скорее всего полемическим) мемуарно-некрологической статьи Л. П. Гроссмана о том же 439 . Труднее сказать, каково могло быть соотношение с собственной статьей 1924 г. о Брюсове. Здесь мы можем лишь судить по аналогии с рассказом и статьей о Блоке. Напомним, что, по Тынянову, Брюсов – один из тех, для кого искусство и наука тождественны. В этом смысле он, как и далекий от него новатор следующего литературного поколения Хлебников, конечно, осмыслялись Тыняновым рrо domo sua.
439
Гроссман Л. Последний отдых Брюсова // Свиток. М., 1926. [Вып.] 4 (вошло в его: Собр. соч.: В 5 т. М., 1928. Т. 4).
Что касается Замятина, то, помимо впечатлений от выступлений его в Комитете современной литературы ГИИИ и встреч в редакции «Русского современника», в этом случае (как и в упомянутом выше случае с С. Ф. Платоновым) должна была иметь значение его оценка «Смерти Вазир-Мухтара». Из недавно опубликованного письма к А. Ярмолинскому (1929) мы знаем, что она была сочувственной («хорошая работа») 440 . С другой стороны, Тынянов, как и бывший соредактор «Русского современника» Чуковский, был склонен оценивать эволюцию Замятина во второй половине 20-х гг. критически, «с сокрушением» 441 . Если же, следуя за схемой рассказа «Бог как органическое целое», искать сходную ситуацию, на фоне которой мог быть дан мемуарный «герой» (иерархически, конечно, не равный Блоку), то обращает на себя внимание свидетельство об участии Замятина в обсуждении в ГИИИ «Скандалиста» Каверина (после авторского чтения отрывков) 442 – романа, который, как уже говорилось, фактически был для Тынянова домашним текстом, в некоторой мере соприкасавшимся с его собственными мемуарно-автобиографическими замыслами. Замятин, «высказываясь о романе, называл героев не вымышленными, а настоящими, подразумеваемыми именами» 443 – т. е. форсировал и довел до завершения предложенную романом игру. В ином свете его рисуют воспоминания о встрече петроградских писателей с Г. Уэллсом в Доме искусств в 1920 г., но ситуация и здесь была насыщена гротескными чертами 444 . Замятин пропагандировал творчество английского фантаста, а Тынянов в «Записках о западной литературе» иронизировал над Уэллсом как одним из респектабельных «амбассадеров от литературы» (ПИЛК. С. 126–127) 445 – роль, которую тот играл и при посещении России. Кампания против Замятина (и Пильняка) в 1929 г., первая в своем роде, еще не делала невозможным обращение к этому персонажу программы «Люди»; эмиграция отводила его уже под знак «отрицательной потенциальности».
440
Малмстад Д., Флейшман Л. Из биографии Замятина (по новым материалам) // Stanford Slavic Studies. 1987. Vоl. 1. Р. 129.
441
Чуковский К. Указ. соч. С. 423 (запись 9 ноября 1927 г.).
442
См. запись в дневнике Эйхенбаума от 9 февраля 1928 г., приведенную в: Чудакова М., Тоддес Е. Указ соч. С. 180.
443
Гор Г. Замедление времени // Звезда. 1968. № 4. С. 188–189.
444
Оцуп Н. Океан времени. СПб., 1994. С. 542–543. См. типичную советскую трактовку того же эпизода: Слонимский Мих. Книга воспоминаний. М.; Л., 1966. С. 49–52; ср. также: Чуковский Н. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 49–51.
445
3-я, неопубликованная и затерявшаяся часть «Записок…» должна была называться «Папалаги» – позднее это экзотическое имя (к Тынянову оно пришло, скорее всего, из журнала «Современный Запад» – подробно см.: ПИЛК. С. 441, 445–446, прим. 21, здесь опечатка в номере примечания) Замятин дал персонажу своего рассказа «Икс».
Пункт о Маяковском раскрывается через известную начиная с 3-го издания (1956) хроники В. А. Катаняна дневниковую запись Эйхенбаума от 21 мая 1924 г. о встрече в этот день в гостинице «Европейская» с приехавшим в Ленинград Маяковским: «Были: Якубинский, Тынянов, Н. С. Тихонов, Пунин, Винокур и я. Пили вино и говорили о ЛЕФе». В 3–5-м изданиях хроники выдержка из дневника Эйхенбаума на этом заканчивается (слова «пили вино» опущены). Но впечатление от личности и поведения поэта, конечно, обсуждавшееся с Тыняновым, передано в дальнейшем тексте записи – он приведен в комментариях в последнем издании работ Эйхенбаума 446 . Главное в этих наблюдениях – «усталость» Маяковского, «старой уверенности нет <…> скрутило и его». Ясно, что впечатления Тынянова прямо связывались им с тем, что сказано о Маяковском в «Промежутке», который, возможно, еще и не был отдан в редакцию «Русского современника» (через месяц Тынянов упоминает о статье как находящейся в печати – ПИЛК. С. 471). Тынянов, вероятно, был на каком-либо (возможно, и не одном) из нескольких ленинградских выступлений поэта (22 мая на диспуте в зале филармонии председательствовал Эйхенбаум) 447 . «Etc.» может подразумевать приезд Маяковского в Ленинград два года спустя, в мае 1926 г., когда те же лица, кроме Пунина и Винокура, встретились с ним в той же гостинице, – Эйхенбаум оставил в дневнике (23 июня) запись и об этой встрече 448 (у Катаняна она не отмечена). Тогда же Маяковский дважды выступал с чтением стихов в Институте истории искусств (17 и 18 мая 1926 г.) В 1926–1927 гг. Тынянов дал для себя отрицательный ответ на вопрос, которым заканчивался раздел о Маяковском в «Промежутке», – о возможности нового взлета его поэзии. В статье говорилось об «опасности фальцета» (ПИЛК. С. 176–177), а в рукописных заметках о Есенине (1926?) – о том, что «Маяковский охрип. Социальный заказ смешивается с газетным» (ПТЧ. С. 101, ср. ПИЛК. С. 501). В этих заметках была продолжена тема «усталости», начатая в 1924 г., как мы предполагаем, в обмене мнениями с Эйхенбаумом о Маяковском; здесь она использована для характеристики прежде всего Есенина, но по существу относится и к Маяковскому, и ко всему поколению, пережившему войну и революцию. Уже после смерти Маяковского Тынянов писал Шкловскому о поэте, что тот «устал 36<-ти> лет быть двадцатилетним» (ПИЛК. С. 483). Пока же, в 1927 г. (конец десятых чисел сентября) Тынянов писал Б. В. Казанскому по поводу планировавшейся серии книг о современных писателях: «О Маяковском должен написать Бор<ис> Мих<айлович Эйхенбаум>. Я бы мог о нем теперь писать только памфлет». Памфлетом в миниатюре стала эпиграмма на поэму «Хорошо!» 449 .
446
ЭОЛ. С. 534 (комментарии М. О. Чудаковой).
447
Там же.
448
См. там же. Каверин (Эпилог. С. 116) приурочивает ко встрече 1926 г. фразу Маяковского: «Ну-с, Тынянов, поговорим как держава с державой?»
449
Это четверостишие было напечатано в последние годы по меньшей мере четырежды, с разночтениями: 323 эпиграммы / Составитель Е. Эткинд. Париж, 1988. С. 52; Каверин В. Эпилог. С. 117; Левинтон Г. А. Еще раз о комментировании романов Тынянова // Русская литература. 1991. № 2. С. 130, прим. 14; Новиков Вл. Тынянов-эпиграмматист // Вопросы литературы. 1994. Вып. 3. С. 359. В последней статье напечатан ряд тыняновских экспромтов; к сожалению, публикатор не указал, что все они были приведены в рукописной заметке Ю. Г. Оксмана «Стихотворные шутки Ю. Н. Тынянова», известной в филологической среде с 60-х гг. Оксман дал здесь ключ, без которого экспромты не могут быть стилистически адекватно прочитаны. Ключ этот – словарь-альбом П. К. Мартьянова «Цвет нашей интеллигенции» (1890, изд. 3-е – 1893). Тынянов пародировал литературную наивность и неуклюжесть надписей, «силуэтов» и эпитафий Мартьянова. Литературно недалекий объект пародии (при иных приемах пародирования) – стихи Иеронима Ясинского – был избран для другой тыняновской шутки нач. 30-х гг., опубликованной Н. И. Харджиевым (Russian Literature. 1974. № 6. P. 59–61). Из заметки Оксмана стали также известны приводимая Новиковым эпиграмма Э. Л. Радлова на Н. К. Козьмина и высокое мнение Тынянова о ней. Это четверостишие вошло в изданное «Библиотекой поэта» собрание «Русская эпиграмма второй половины XVII – начала XX в.» (Л., 1975) с указанием комментатора – М. И. Гиллельсона: «Печ. впервые по списку из частного собрания. Это была любимая эп-ма Ю. Н. Тынянова» (с. 895; здесь опечатка в дате смерти Радлова). По цензурным причинам Гиллельсон не мог сослаться на заметку Оксмана.
Один из наиболее удачных текстов тыняновской юмористики остается, по-видимому, малоизвестным, хотя и был опубликован. Это новогодние куплеты, цитированные в письме Каверина Льву Лунцу от 14 января 1924 г. (Новый журнал. 1966. Т. 83. С. 139–141; публикация Гарри Керна; Каверин включил письмо в свою книгу «Вечерний день», но без куплетов, кроме одного, и относящихся к ним фраз: Звезда. 1979. № 3. С. 86–87; отд. изд. – М., 1980. С. 57–59, единственный цит. куплет – с. 41, прим. 3): «Пели частушки, сочиненные Юрием:
Пропиваю я сегодняПлатьице исподнее.Настроенья у меняОчень новогодняя.Ник. Никитин посетилАнглию инкогнито,И Европа вся дрожит,В рог бараний согнута.Эх, который МихаилДесять дам покорил?Тот, который с круглым глазомИль который пишет сказом?Что-то Шварц имеет видВ первый раз влюбленного.На каком-то soir'ee(У Никитина на Зоиных именинах)Целовал Ионова.Времена что-то насталиВовсе нонче куцые,Братцы* Федина прикрыли(Еще не совсем прикрыли, но собираются)С Книгой с революцией.… Если хочешь развлеченья,Ты пройдись по Невскому.Хочешь знать стихосложенье —Иди… к Томашевскому.* Возможно, здесь должно быть: Братцы, … (обращение) либо Братца.
Было еще на кого-то,
Еще на Слонимского:
Мих. Слонимский овладелФормами большими.Танцевал он фокс-трот,А танцует шимми».Во втором куплете имеется в виду Н. Н. Никитин, написавший книгу очерков «Сейчас на Западе» (она была высмеяна в рец. Замятина: Русский современник. 1924. № 2. С. 287–288; ср. его же «эпитафию» Никитину, обыгрывающую использованное в рецензии именование автора книги «полпредом»: Russian Literature Triquarterly. 1973. № 7. Р. 428; там же, p. 427, «эпитафия» Федину – ср. другую «эпитафию» ему, которую считают тыняновской: 323 эпиграммы. С. 53; по поводу книги Никитина ср. еще ПИЛК. С. 159; ЭОЛ. С. 366; Шкловский В. Гамбургский счет. С. 187); в четвертом – его жена З. А. Никитина (урожд. Гацкевич) и директор петроградского отделения Госиздата И. И. Ионов («владыка Госиздата» в тыняновском экспромте, записанном в альбом Чуковского: Чукоккала. М., 1979. С. 340–341; Ионов назван и в автобиографическом конспекте – см. выше); в третьем – М. Л. Слонимский и М. М. Зощенко (пользовавшийся успехом у женщин). Пятый куплет, говорящий (хотя бы и утрированно) о положении журнала «Книга и революция» и его редактора, заслуживал бы специального внимания.
Возможно, к этим же частушкам относится четверостишие, приведенное в воспоминаниях Е. Г. Полонской и обыгрывающее, как поясняет мемуаристка, «модную в те годы» тему омоложения (отрывок воспоминаний опубл. М. Полонским и Б. Фрезинским: Час пик. СПб., 1995. 31 мая. С. 14; часть этого текста, о Тынянове в эвакуации в Перми: Знамя труда. Резекне. 1990. 19 июля. С. 2):
Скоро всякое паскудствоБудет омоложено:Посмотрите «Жизнь искусства» —Сахарно морожено!Именно в декабре 1923 г. Тынянов сообщал Шкловскому о том, что формалисты и Серапионы «фактически взяли на себя „Жизнь искусства“: я редактирую литературный отдел» и т. д.; это сказалось на новогоднем номере (см. ПИЛК. С. 548–549) – он вышел 1 января 1924 г. «омоложенным».
Среди тех, кто, казалось, должен был быть упомянут, но отсутствует в приведенных программах, – И. Эренбург.
Он фигурирует в других планах, связанных с остро интересовавшей Тынянова «сверхтемой» – «Восток и Запад» (ПТЧ. С. 32), видимо, не столько как личность, сколько как деятель русско-европейского литературного обмена. Что касается личности, то негативные оценки прозы Эренбурга, высказанные Тыняновым в 1924 г. («Литературное сегодня» – ПИЛК. С. 153–155; «200.000 метров Ильи Оренбурга» – Жизнь искусства. № 4), можно думать, предопределили отношение и к самому автору при встречах с ним за границей в конце 1928 – начале (первые дни) 1929 г. Как писал тогда Тынянов Шкловскому, – «не поладили» 450 . Эренбург, однако, передавал свои впечатления иначе – в одном из писем (от 5 января 1929 г., из Парижа) говорится: «Я только что вернулся из Берлина и Праги. Там провели мы с Якобсоном, Савичем и Тыняновым немало подходящих ночей» 451 . Вернувшись в Ленинград, Тынянов писал Шкловскому: «Когда я сидел с Оренбургом, я ясно видел: человек второго сорта, и все делает второсортным. Когда говоришь с тобой, все первого сорта. Это вовсе не любовь к тебе, а только литературный факт» 452 . Здесь опять-таки характерно стремление, биографически осуществляемое, рассматривать отношения с людьми сквозь призму литературных. Этот по происхождению опоязовский угол зрения в 30-х гг., с изменением условий литературной жизни, становился все менее актуальным. С другой стороны, личные обстоятельства сгладили и упростили отношения с Эренбургом – его гостеприимством Тынянов пользовался через семь лет, когда приехал в Париж для медицинских консультаций. 26 февраля 1936 г. он сообщал Кавериным о том, что радушно принят четой Эренбургов, а через месяц писал тем же адресатам: «Люба за мной ходит как за ребенком» 453 . В мемуарах Эренбург говорит о Тынянове именно с точки зрения отношений, установившихся в 1936 г., и вовсе не упоминает его резких отзывов о своей ранней прозе.
450
См.: Даугава. 1988. № 6. С. 119. [См. наст. изд. С. 200. – Сост.]
451
Фрезинский Б. Я. Илья Эренбург и Роман Якобсон // Новое литературное обозрение. 1995. № 12. С. 103.
452
РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 724.
453
Каверин В. Письменный стол. М., 1985. С. 84, 85.
Не называет он и советских тем их бесед, как если бы обсуждались только французские и европейские дела (хотя определенная осторожность в разговорах между сдержанным, как его рисует мемуарист, Тыняновым и политически искушенным Эренбургом вполне вероятна). Такой темой (кроме очевидных, вроде «дискуссии» о формализме) могло быть, в частности, положение Бухарина, который в те же месяцы находился в Париже. Несомненно, именно Эренбург связал Тынянова с Эльзой Триоле. 2 апреля 1936 г. Тынянов передавал в письме Шкловскому поклон «от „той одной, что знаешь ты“ (Фет), – с которою часто о тебе говорю». Она же (имя снова не было названо) и разговоры с ней о Маяковском и Бриках подразумеваются и в первом по возвращении письме (конец апреля – май) тому же адресату: «Приезжай ко мне – я расскажу тебе о биографии города Парижа и Владимира Владимировича».
Существенная разница между автобиографическим конспектом и программой «Люди» та, что в первом предусмотрено – в виде особой темы – детство («Режица», отчасти «Псков»; ср. псковские фрагменты в указанной в прим. 3 публикации 1966 г.). Именно в этом единственном пункте замысел был доведен до определенной степени реализации в «Автобиографии» 1939 г. 454 Приводим два наброска:
Семи лет влюбился в девчонку Мери, черненькую, уверил, что я моряк (матроска и шапка с ленточками), кормил ее конфетами, уговаривая бежать. Она жила в «сумасшедшем саду» (сад сумасшедшей старухи). Она заметила, что перепутал башмаки: правый надел на левую ногу, левый на правую 455 . Я бежал, стыд 456 . Перенял от мальцов матерное ругательство сплошным словом, перевирал его, оно казалось гибким, как ивовый прут. Мать услыхала, сорвала прут подорожника и выпорола.
По сравнению с детством в остальной моей жизни не было ничего значительного 457 .
454
Напомним, что текст ее, извлеченный из рукописей и напечатанный впервые в собрании сочинений 1959 г., затем с дополнениями и разночтениями в известном мемуарном сборнике серии ЖЗЛ (Юрий Тынянов. Писатель и ученый. М., 1966; далее это издание в тексте и примечаниях обозначается сокращенно: Сб. ЖЗЛ), отнюдь не был для автора окончательным и готовым к печати. К этому тексту примыкают два опубликованных фрагмента: один – в составе статьи Каверина о Тынянове (Новый мир. 1964. № 10; вошло в его кн.: «Здравствуй, брат. Писать очень трудно…». М., 1965. С. 7–8; то же: Сб. ЖЗЛ. С. 22–23, впоследствии перепечатывалось), другой («Провинция») – Литературная газета. 1974. 9 октября.
455
Этот пародический отзвук знаменитых строчек Ахматовой ср. с зачеркнутой в другом месте рукописи отсылкой к другому поэту – после фразы «Люблю запахи льна, масляных красок и понимаю их лучше, чем музыку, и так же, как стихи» (Сб. ЖЗЛ. С. 11) следовало: «Пастернак».
456
Две следующие фразы цит. в ПТЧ. С. 43.
457
Ср. о написанных в детстве и потом затерянных рассказах: «Без двух <…> моих детских рассказов моя жизнь будет неполна и умру я неуспокоенный» (Новый мир. 1966. № 8. С. 133).
Второй набросок имеет краткое и существенное отличавшееся соответствие в печатном тексте «Автобиографии» (см. Сб. ЖЗЛ. С. 9):
Яблоня Тыняновка, в саду у старовера, у которого отец жил холостяком. Нежно его любили: Аронович, постарел, согнулся. Левинька. Юшинька 458 , яблочек я принесла с Тыняновки. Отец пел:
Расскажи мне, батюшкаСидор Карпович,Скоро ль ты, мой батюшка,Будешь умирать 459 .Я плакал.
458
Насон Аронович (Николай Аркадьевич) Тынянов и его сыновья Лев и Юрий (которого в семье звали Юшей). О семье Тыняновых см. в публикации Т. В. Вересовой (см. выше прим. 28). Старший брат Лев фигурирует в рассказе «Яблоко» (Литературная газета. 1964. 25 июля; перепечатано: Каверин В., Новиков Вл. Новое зрение. М., 1988. С. 26–27).
459
О пении и музицировании в семье см. в воспоминаниях Л. Н. Тыняновой: Детская литература. 1987. № 3. С. 34.
Следует отметить, что тема детства могла получать и иное развитие. У одного из набросков, опубликованных В. А. Кавериным, – «Я сел за стол, чтобы написать о себе…» (1928) 460 – есть предложение, опущенное в журнальном тексте:
О! не шутите с детством. Не сюсюкайте, не издавайте сказочек про разных крокодильчиков 461 . Если бы можно было сфотографировать изнутри точно и полно черепную коробку 10-летнего (да и 13-летнего), вы испугались бы фильмы. Она – в ложном освещении (через монокль), деревья имеют мускулистый, а дупла – чувственный вид, люди, самые близкие, отвратительно, телесно притягивают 462 .
460
Новый мир. 1966. № 8. С. 125–126. Тема наброска – переживание возраста, который «считают по-разному врачи, друзья и сам человек». К рассуждению о «книгах и авторах с возрастом» ср. то, что писал Тынянов Шкловскому о несовпадении биографического и литературного возрастов Маяковского (см. выше, с. 165).
461
Ср. инскрипт на экземпляре «Проблемы стихотворного языка», подаренном Чуковскому: «Пока / Я изучал проблему языка, / Ее Вы разрешили – / В „Крокодиле“». В воспоминаниях о Тынянове Чуковский называет эту надпись «язвительно-пародийной», но в более позднем, укороченном варианте мемуара, вошедшем в печатный текст «Чукоккалы» (с. 344), – только «шутливой», что кажется более точным. Как видно из публикуемого фрагмента, язвительность нашла себе выражение позднее.
462
Ср. о «микроскопе переходного возраста» (в прозе Пастернака) в статье «Литературное сегодня» (ПИЛК. С. 161). Нет сомнения, что приведенный фрагмент, не вошедший в журнальный текст, был отбракован цензурой (скорее всего редакторской) по очевидному – «фрейдистскому» признаку. (Если бы хотели только «защитить» Чуковского, убрали бы одну фразу, оставив остальные.) Другим уязвимым пунктом этой публикации малой прозы Тынянова могли считаться еврейские мотивы, но их допустили в печать (как и в «Автобиографии» в сборнике ЖЗЛ, вышедшем в том же 1966 г.), что было бы вряд ли возможно или по меньшей мере встретило бы препятствия уже через год – после Шестидневной войны и начала антиизраильской и «антисионистской» кампании в советской идеологии и печати. Зато в журнальный текст (с. 130) не вошла фраза, «обижающая» Есенина. Говоря о неизбежной смене литературных поколений, их «переодеваниях», «смене рупора», Тынянов писал: «„Естественность“ здесь не спасет: выручают эпигоны, которые превращают естественность в позу. Так, „естественный“ Карамзин стал пастушком с розовым бантом, благодаря Шаликову». Далее выпущена фраза: «Так, если кто-нибудь мог считать естественной позу Есенина (любопытны его переодевания из „пастушка“ в „хулигана“ и обратно) – то эпигоны его, не хуже Шаликова, в этом разубеждают».
На двух следующих фразах журнальный текст наброска заканчивается. В рукописи следовали абзацы об «унаваживателях» и «ковырятелях», по выражению Мусоргского (эти рассуждения также могли показаться непочтительными к классикам – Тургеневу и Римскому-Корсакову; ср. ПСЯ 1965. C. 285), – они были опубликованы позднее («У нас в литературе много людей, говорящих вчерашним голосом…» и т. д. – Литературная газета. 1974. 9 октября). Дальнейший пассаж остался ненапечатанным: «Новым голосом нашей эпохи, раздавшимся слишком рано, был Хлебников, до сих пор также издававшийся под „редакциями“ друзей-унаваживателей и во многом совсем неизданный. Он спутал литературное благополучие настолько, что „Слово о полку Игореве“ стало более современным, чем Брюсов. Он отнесся к слову с полным незнанием нового человека, и слово заворочалось, затрещало, как вещь, в его руках. Он под спудом до сих пор. Он остается подземным голосом нашего времени. А наверху – идет смена рупоров и авторских лиц. Не новые метры нужны, не новые повести и романы, а новое авторское лицо».
Последующий текст рукописи – о Шкловском – см.: ПИЛК. С. 569–570.